Миг, который никогда не вернется - Анна Толкачева

в направлении запаха дождя. И она могла представить себя элегантной дамой, расположившейся в том самом кресле, и закинув ногу на ногу, картинно курившей, сжимая тонкий мундштук двумя пальцами в белых перчатках. Но он всегда говорил, что естественность ей больше к лицу, хотя не вспомнил бы ее лица, не взглянув на него снова, и к тому же он не любил табака. И она легко могла представить себя стройной девушкой в длинной голубой деревенской юбке, натирающей уксусом белые ставни, и золотые лучи света на ее длинных волосах, и блики, и тени, пестреющие на ее открытых плечах. Статические картины так легко представить. Но зачем? Ему не нужна забота, он в состоянии позаботиться о себе сам, и не нужна домохозяйка, с которой не о чем будет говорить, и не нужна красота, коли она не насытит сердца. А где его сердце? Где найти в пустом склепе теплый и ровный огонь? Она жмется к стене, ощущая лишь холод в ладонях, сжимающих гладкие камни. А масло за копченым стеклом размеренно превращается в тепло и воду. И ей невдомек, что можно разбить тусклую пыль окна, зашвырнув в него тяжелым чугуном фонаря и можно заставить огонь весело и дико танцевать внутри пустого дома. И можно, злорадно хлопая, подпрыгивать в такт бешеной пляске пылающих головешек. И словно ведьма, сверкая глазами, распустить черные космы и кружить вокруг стонущего ожившего дома.

А можно спокойно наблюдать, как догорают последние перекладины крыши, как через разбитые стекла, подсвеченные красным, вырываются черно-сизые облака и, подобно высвобожденным душам, устремляются в багряную синеву неба. И можно слушать, как исступленно трещат стены и мелодично звенят осколки только что лопнувших окон, в которые так и не удалось заглянуть ей и теперь не удастся уже никому.

Но она, осев на крыльце, свернувшись клубочком, глядит неотрывно в черный лес, согревая озябшие перед утренней росой худенькие пальцы догорающим светом собственного масляного фонаря.

15.05.10.

Большое сердце

За столом пировали трое. Они смачно ели, много пили и закусывали. Один неказистый субъект сидел к ней лицом, остальные вполоборота. Похожий на старого клоуна мужчина в очках, положив толстые локти на стол, сосредоточенно жевал. Тот, что сидел рядом, выстрелил в него фразой: "Я думаю, назревает признание". Опрокинувший в это время стопку клоун хлопнул ее об стол и повернулся к нему. Он не понимал, о чем речь. Или не хотел понимать. Или делал вид. Было ли это одно и то же, она еще размышляла, когда все трое поднялись и вышли.

На детской площадке никого не было. И только черноволосая девочка, покачиваясь из стороны в сторону, крутила в руках пестрый мячик. Он был нарезан на дольки, как разноцветный арбуз: одна — красная, одна — синяя… От скамьи тянулась вдаль широкая асфальтированная дорога. Прямая и гладкая, как дорога в ад. И рядом был свороток направо. В прорехе забора виднелись битые бутылки, клочья рваной бумаги, через сетку просовывались мочалообразные кусты, тянуло падалью. Девочка поморщилась. Чья-то тень накрыла ее сверху. Тот, что был в сером костюме, сел рядом. Второй, с крупным округлым носом, усеянным сеткой капилляров, так и остался стоять, вроде ожидая чего-то. "Раньше их было трое". — Подумала девочка. У типа, что сидел рядом, была забавная морщинистая собачка с мудрыми карими глазами. Собака егозила на его коленях и показывала всем розовую лопату языка. Девочке нестерпимо захотелось потрепать мягкие ушки, и она уже самозабвенно болтала с псом и гладила палевые бока, которые раздулись, слиняли, полысели и на глазах превратились в толстую ляжку серого типа. Очкастый, подчеркивая последнее слово, сказал, обращаясь к приятелю: "Я думаю, назревает признание". Оно эхом гудело в ее голове по дороге, будто этот нелепый клоун забрался в оркестровую яму, украл тарелки и бряцал ими прямо позади нее. Девочка ускорила шаг по пути на платформу, к которой ноги сами несли ее.

Прислонившись к пыльному стеклу, она попыталась устроиться удобнее на жесткой скамье электрички. Замерла. Натянула на уши капюшон и снова склонила голову к окну. Начинался дождь. В вагоне было пусто. Несколько минут забытья, в котором она не смогла бы ответить: кто она, где она и чем она отличается от старого плюшевого медведя, спасающегося от бури в лесу и резво скачущего по ядовито-зеленым клочкам болотной травы.

Стало шумно. Электропоезд пополз, набирая ход. За окном замелькали унылые пейзажи и летящие иглы дождя. В сердце саднило, будто мир был наполнен бесконечной заунывной песней без слов. Она прислушалась: не поют ли? Впереди две-три девушки обсуждали личную жизнь Иоганна Йозефа Моргенштейна. Была ли это какая-то знаменитость? Скорее всего, нет. По разговору было ясно, что этот Йозеф успел соблазнить всех троих по очереди. За окнами проносились грозовые облака, встрепанные березы, косые солнечные лучи в верхушках и между голых ветвей деревьев, шел дождь, летел снег, цвело лето, землю пронзали стальные клинки рек, и из болот выглядывали заросшие тиной озерца. Девочка прикрыла глаза.

Она ждала его каждый вечер. Как только солнце начинало клониться к горизонту, а на часах стрелки устанавливались в нижнем секторе окружности циферблата, сердце напоминало ей о своем незаслуженном заточении. Сначала она ждала его каждый вечер. Но он приходил редко. И тогда она перестала ждать, но думала о нем. И хотя он предупредил ее сразу, что не способен любить, что начинает ненавидеть тех, кто становится ему близок, ей хотелось лучше понять этого человека. Она никак не могла ухватить суть. В чем был сосредоточен базис его убеждений? И была ли в них точка опоры? Его мнение менялось слишком часто и слишком кардинально. И тогда она задумалась: а существует ли такой человек — Иоганн Йозеф Моргенштейн? Как некоторый человек с присущими ему физиологическими характеристиками определенно существует: ему двадцать семь, если верить записи в его паспорте, он русоволос, его рост сто восемьдесят шесть сантиметров. Но кто он? Вот что не давало покоя, когда она задумчиво созерцала звезды в темноте зимнего вечера, когда он позвонил в ее дверь, и когда она подалась вперед, чтобы открыть замок.

Он думал о чем-то своем, никогда не посвящая ее в эти размышления, не подпуская ее к этому святилищу, и оттого мысли его приобретали для нее некую сакральную ценность. В чем эта ценность, она не смогла бы объяснить, даже если бы он спросил, но его ничего не интересовало. Некоторое время они молча смотрели в темное небо в прорехах штор. Она