Чужой, плохой, крылатый - Елена Лабрус

слишком ли заигрались в ритуалы?

— Я всего лишь эдэлорд, демон, святой муж Досточтимой Церкви, это мой долг — изгонять из этого мира скверну. А ритуал во все века един.

— Разве не должны вы спросить, святой муж, прежде чем привести в действие ваш несправедливый приговор, — пристально смотрел он как эдэ отвязывает

верёвку, — вдруг кто-нибудь захочет заступиться за несчастного Бесса, оболганного, обвинённого в чужих грехах, невинно осуждённого.

— Отчего же не спросить. Правила есть правила. Спрошу, — довольно улыбнулся священник, намотав на руку тяжёлые концы, и повернулся к своим соратникам.

— Уважаемые, не хочет ли кто заступиться за мальчика? — под смех из-под капюшонов он осмотрел стоящее перед ним сборище. — Всего одно слово в его

защиту. Есть тот, кто считает его невиновным?

Рукой, что крепко держала пузырёк с лекарством, Анна прижала к груди маленький красный веер и бесстрашно вышла из своего укрытия.

— Я! Я считаю его невиновным.

В повисшей тишине смех пленника зазвучал громко и дико.

— Дитя, — шагнул к ней священник, ножи рискованно качнулись, но он снова натянул верёвку. — Мне очень жаль, что ты оказалась в столь поздний час в таком

неподходящем месте…

— Нет, не хитрите эде, — бесновался пленник. — Дайте ей слово. И вдруг поднял голову вверх и крикнул: — Выдохни, отец! Не дождёшься! Сегодня я не вернусь!

— Дитя! — священник взял Анну за руку. — Ты просто не понимаешь. Он очень плохой.

— Нет! — дёрнулась она, пытаясь освободиться. — Неправда. Он хороший. Хороший!

Верёвка в руках эдэ опасно провисла, но ножи, что должны были скользнуть вниз и рассечь шею мальчика, вдруг вылетели из пазов вперёд. Верхняя часть

гнилого креста, ломаясь в щепки, выскочила из ржавых штырей крепления. И крест повис над обрывом. Полетевшие в пропасть тяжеленные резаки потащили

за собой священника, тот дёрнул девочку. И если бы не странная когтистая и очень горячая рука, что вдруг схватила её за пальцы и удержала, Анна полетела бы

следом.

Она завизжала, повиснув над пропастью. И, выронив пузырёк с лекарством, беспомощно взмахнула свободной рукой.

Если бы в этот момент её спросили, что она помнит, она бы ответила: ничего. Она не замечала падающие со всех сторон камни, когда скала резко начала

рассыпаться. Не слышала крики людей, что гибли под осколками. Не обратила внимание на хлопанье кожистых крыльев, что не давали ей упасть. Она видела

только маленький стеклянный флакон, что летел в пропасть, вращаясь и поблёскивая.

— Папино лекарство, — в ужасе подняла она глаза, и в тот момент, когда взгляд её встретился с алыми горящими углями страшных глаз неизвестного ей

существа, она словно и сама провалилась в пропасть.

Она одна выжила в этом камнепаде.

Восьмилетняя Анна ди Тру, младшая дочь верна Тру, после страшного урагана, обрушившегося на Пелеславию, на всю жизнь осталась с искалеченными

пальцами левой руки.

С детства ей говорили, что их прижало валуном, нагревшимся от пожара. Когда его подняли, спасти почерневшие, обугленные пальцы уже не удалось. Сама же

она больше ничего не помнила: ни странное предсказание блажницы, ни мальчика по имени Бесс, прикованного к скале, ни седовласого священника, что с того

дня считался пропавшим без вести, ни откуда у неё на шее этот маленький алый веер, надетый на тонкий кожаный ремешок.

Она помнила только вину, за то, что так и не донесла лекарство и отец умер.

Да с ней осталась боль, что с того дня жила в её сердце и покалеченной руке.

А иногда в самых страшных снах ей вдруг являлись глаза, горящие кровавым огнём и голос: «Однажды ты будешь моей».

М.А. Врубель

— Отчевы кальсоны! — выругался возница, и карета встала.

Анна вздрогнула, прогоняя воспоминания. Ночью ей снова снились горящие глаза.

Но это неудивительно: перед дорогой она нервничала и плохо спала.

Сегодня особенно. Всё же сегодня она навсегда покинула стены Пансиона и возвращалась из большого богатого южного Энта в родную маленькую северную Пелеславию. В имение отца, которым после его смерти управляла тётушка. Она же, тётя Санти и отправила восемь лет назад десятилетнюю Анну, как положено, под надзор сестёр-монахинь в Пансион. Каждый год навещала свою Анни, а теперь ждала в Ларсхофе, летней резиденции коронессы Энта Оранты Третьей, чтобы забрать домой.

Коронессе Энта они приходились родственниками. Королевская кровь обязывала и родственные связи любой дальности почитались.

Восемь лет жизни, учёбы и труда позади. Теперь Анну ждала новая взрослая жизнь. Это и приятно волновало, и тревожило. И, наверно, поэтому сегодня во сне Анна слышала ещё кое-что.

— Трамо аларо ди менди… — тихо повторила она вслух, припоминая сон, и обратилась к своему спутнику: — Что-то случилось? Мы не едем.