Состояния отрицания: сосуществование с зверствами и страданиями - Стэнли Коэн

информацией. Они адекватно реагируют в психологическом и моральном плане на то, что им становится известно. Они видят проблему, что требует их внимания; они расстраиваются или злятся, выражают сочувствие и сострадание; и они что-то делают: вмешиваются, помогают, принимают чью-то сторону.

Поначалу мои ранние южноафриканские вопросы тянули меня только в сторону политическую: страдания, вызванные несправедливостью, расизмом и репрессиями. Позже я стал больше думать о личностных и семейных утратах. Контраст между отрицанием и признанием, казалось, проявлялся повсюду - на улицах, в обращениях благотворительных организаций, организаций поддержки развития или борьбы за права человека, в средствах массовой информации. Даже мои академические предметы - девиантность, преступность, социальный контроль, наказание - стали актуальными в этом плане.

К тому времени моя одержимость проявилась с неожиданной стороны. В 1980 году я вместе с семьей переехал из Англии в Израиль. Однако, мой винтажный радикализм шестидесятых сделал меня совершенно неподготовленным к этому шагу. Почти двадцать лет в Британии мало что изменили в тех наивных представлениях, которые я усвоил, взрослея в сионистском молодежном движении Южной Африки. Вскоре, однако, стало очевидным, что Израиль совсем не такой, каким я его воображал. Ко времени вторжения израильтян в Ливан в 1982 году я уже разочаровался в либеральном движении за мир, к которому, как мне казалось, принадлежал. Я оказался среди тех, кого в израильских терминах называли «крайне левыми» - радикалами среди радикалов.

Я также стал заниматься вопросами нарушения прав человека, особенно пытками. В 1990 году я начал сотрудничать с Дафной Голан, директором по исследованиям израильской правозащитной организации «Бецелем» (B'Ttselem) в исследовательском проекте по заявлениям о пытках палестинских заключенных. Наши доказательства повседневного использования насильственных и незаконных методов допроса подтверждалась различными и многочисленными источниками. Но нас тут же погрузили в политику отрицания. Официальная и мейнстримная реакция была враждебной: от прямого отрицания (такого не бывает) и дискредитации (правозащитная организация является предвзятой, манипулируемой или доверчивой) до подмены понятий (да, что-то происходит, но это не пытки) и неприкрытого оправдания (во всяком случае, оно было морально оправдано). Либералы были встревожены и выражали озабоченность. Но реального возмущения не было. Вскоре послышались даже одобрительные отзывы. Дескать, злоупотребления были продиктованы сложившейся ситуацией; ничего иного нельзя было сделать, пока не найдено политическое решение; что-то вроде пыток иногда может быть даже необходимо; в любом случае, мы не хотим, чтобы нам постоянно об этом напоминали.

Это мнимое умиротворение казалось трудно объяснимым. Доклад имел огромный резонанс в СМИ: были широко воспроизведены схематические рисунки стандартных методов пыток, а табуированная тема стала обсуждаться открыто. Однако очень скоро всеобщая благодать вернулась. Более того, само то, что пытки не попали в новости, уже не становилось новостью. Нечто, существование которого невозможно было признать, теперь считалось не стоящим обсуждения.

Было что-то вроде негласного заговора молчания (или демонстративного игнорирования?) по отношению ко всей теме. Тысячи израильтян и туристов каждый день ходят по главной улице Иерусалима, Яффо-роуд, в двух шагах от которой, в Русском подворье, находится «Москобия», тюрьма и следственный изолятор. Они были хорошо известны как место, где содержались задержанные палестинцы, где их допрашивали и подвергали пыткам сотрудники Шабака, Службы общей безопасности. 22 апреля 1995 года подозреваемый палестинец Абед ас-Самад Харизат потерял сознание после пятнадцати часов допроса. Через три дня он скончался в больнице, не приходя в сознание. Харизату буквально не давали покоя до самой смерти - трясли за воротник рубашки в попытках добиться какой-нибудь реакции. Израильский адвокат, действовавший от имени семьи, ходатайствовал о признании этих действий незаконными. Нет, постановил Верховный суд, встряска - это нормально.

Пешеходы проходили всего в нескольких метрах от тюремных камер, где это произошло. На улице и в переполненных окрестных кафе (в которых сидят полицейские и сотрудники Шабака) не было заметно ничего из ряда вон выходящего. На следующий день после решения Верховного суда я услышал, как двое пассажиров автобуса между прочим спорили о том, что на самом деле юристы имели в виду под словом «tilltulim», еврейским словом, означающим «трясти».

Это было время интифады - палестинского гражданского восстания, которое началось в 1987 году, после двадцати лет военной оккупации. Телевизионный мир следил за ответом Израиля: избиениями, пытками, ежедневными унижениями, неспровоцированными убийствами, комендантским часом, сносом домов, задержаниями без суда, депортациями и коллективными наказаниями. Израиль был критически упомянут в международных сводках о зверствах, таких как годовой отчет Amnesty International. Но по сравнению с другими странами, в которых процветает цензура, Израиль кажется раем демократии и верховенства закона. Активные правозащитные организации и независимые журналисты в критическом плане освещают происходящее. Эта доступная публике информация может быть проверена и подтверждена личными наблюдениями. Почти у каждого израильтянина есть собственный опыт, прямой или косвенный, службы в армии. Солдаты - не наемники и не призывники из низших слоев населения. Каждый гражданин без исключения служит сам или имеет мужа, сына, наконец, соседа, находящихся в запасе. Очень немногие из них держат в секрете обстоятельства своей службы, не рассказывают о ней.

Однако даже либералы не отреагировали так, как они «должны были бы». Мне все время хотелось спросить: «Разве ты не знаешь, что происходит?» Нет сомнений, знали. Я с очевидностью обнаружил в этом еще одну форму отрицания - не грубую ложь циничных апологетов, а хитрую недобросовестность людей, пытающихся выглядеть невинными, просто ни на что не обращая внимания. Оставался ли шанс привлечь их внимание с помощью еще одного отчета, пресс-релиза, статьи или документального фильма, мотивированных нашей трогательной верой в то, что «если бы они только знали»? Едва ли. Информация была получена, но не «зарегистрирована» или (лучшее клише) не «усвоена». Она внедрилась в сознание, не изменив, однако, ни политики, ни общественного мнения. Был ли какой-то глубокий изъян в том, каким образом мы пытались донести наше сообщение до общественности? Или существовал ли момент, когда простое накопление большего количества даже более качественной информации уже не имело никакого значения?

Можно было бы сделать предположение об уникальности, замкнутости ситуации, заявить, что эта проблема уникальна, потому что Израиль уникален и ужасен. К счастью, наши единомышленники из международного правозащитного сообщества напомнили нам, что проблема носит глобальный характер. Они внимательно изучали информацию, циркулирующую в международном медийном пространстве. Например, как публика в Северной Америке или Западной Европе отреагировала на сообщения о зверствах в Восточном Тиморе, Уганде или Гватемале? Я представил себе милую пару лет по тридцать, сидящую за завтраком с кофе и круассанами в Нью-Йорке, Лондоне, Париже или Торонто. Они берут утреннюю газету: «Еще одна тысяча тутси убита в Руанде».