Дворец пустоты - Поль Виллемс

Моя нежная девочка,

Где твои одежды?

Куда влечешь ты меня?

Корабль без руля и ветрил…

Сомкнуты уста в улыбке,

В немой, таинственной улыбке.

Ты мой угасший огонек.

Мой напоенный влагой поцелуй.

Когда корабль Принца вышел в Северное море, плывущую деву поглотило течение.

Затужил Принц.

И, вернувшись в Исландию, отправил в Аквелон послов, с тем чтобы просить в жены прекрасную утопленницу. Потому что жениться на мертвых не возбранялось. Правда, подобный союз подразумевал обет целомудрия. Дал Принц такой обет и удалился в свой снежный дворец. Он населил его ледяными статуями, изображавшими его самого коленопреклоненным. Постепенно статуи таяли, и Принц заменял их новыми точными копиями. Так, истекая слезами, чтил он память своей юной супруги.

* * *

Когда аквелонские юницы достигали более зрелого возраста, у них пропадала охота топиться — другая смерть начинала притягивать их к себе.

Однажды в Аквелон явился чужестранец. Император поинтересовался, откуда он держит путь.

— Я пришел из Рима, города, где все нетленно, — отвечал тот.

Император спросил, что странник думает о световых заслонах.

— Со временем они порвутся. Они безобразны, — был ответ.

Император спросил, что же в них такого безобразного, и услышал:

— Все, что недолговечно, безобразно.

И римлянин поведал о дворцах и памятниках Рима, столь основательно построенных, что тысячелетия им нипочем. Поведал о мраморных статуях, как две капли воды похожих на героев, с которых они сделаны, — причем до того искусно, что в конце концов герои становятся похожи на собственные изображения.

Император спросил у странника, существует ли в Риме писаный закон.

— Законы мы высекаем в камне, — услышал он в ответ.

Император щедро одарил гостя и велел отвезти его на границу.

* * *

Появление римлянина посеяло тревогу. По странному стечению обстоятельств несколько месяцев спустя буря порвала один из световых экранов. И когда ветер разводил края прорехи, то вдали, за ней можно было видеть бездну. Это предпочитали не замечать. Люди ходили, опустив глаза, стараясь сосредоточиться на каких-нибудь близких вещах. Странное дело, никто и не думал чинить повреждения. Возможно, все смутно понимали, что залатанное небо хуже, чем откровенная дыра.

И тогда Император вспомнил про римского гостя. Жителям Аквелона пришлись не по вкусу его нерушимые каменные дворцы и мраморные статуи. Особенно не понравился дух, который он с собой принес: veni, vidi, vici.[1]Несмотря на солнечные дни, сменившие бурю, в городе ощущалось беспокойство — то ли из-за разорванного экрана, то ли весна в тот год выдалась ранняя и не в меру ласковая. Казалось, будто над всеми нависла опасность. Но откуда она, от кого исходит? В каждом жителе Аквелона разверзлась своя собственная бездна. Сколько можно не замечать этого?

И порешил Император назначить посла и отправить его в Рим, дабы выяснить, правду ли говорил римлянин, а главное — убедиться, что нет в Риме правды и что правда на стороне Аквелона. Но поскольку законы в Аквелоне давно были упразднены, то требовалось придумать способ, как выбрать посла, на коего возложена будет столь ответственная миссия. Кто-то вспомнил, что в незапамятные времена существовал обычай, именуемый Поединком Достойных, и решено было к нему прибегнуть.

* * *

И вот на заре взмыл в небо императорский воздушный змей. Он состоял из пяти ярусов, пятисот пятидесяти крыльев, парусов и закрылков, а также имел множество флюгеров, клапанов, перегородок, кисточек, вымпелов и флажков. Потребовался ворот, приводимый в движение семью слугами, чтобы запустить этот летающий дворец. Несмотря на свои размеры, он был изящный, легкий и белый, он сверкал и гудел на ветру. Когда обитатели Аквелона увидели эту громаду, они немедленно кинулись запускать собственных воздушных змеев. И взлетело их в небо более четырехсот тысяч, всевозможных размеров: самые маленькие были склеены из перьев синицы, самые большие, запущенные рыбаками в открытом море, оснащены парусами не меньше, чем на арабских парусниках. Были там змеи-женщины с длинными развевающимися волосами — они стонали под порывами ветра. Были кометы, луны, рыбы, жар-птицы, лебеди, чайки, дикие утки, белые орлы, журавли, букеты-веночки с крылышками — эти, сплетаясь вместе, образовывали целые висячие сады. Стояла весна, по небу медленно плыли большие синие облака. Толпа притихла, охваченная головокружением, потерявшись где-то между небом и землей. Всё замерло. Тишина. Слышно было только неспешное, размеренное колебание воздуха. Это ветер играл на струнах натянутых нитей.

К вечеру два змея, изображавшие белых медведей, исчезли в прорехе светового заслона. Их нити оборвались, змеев так и не нашли. Медведи принадлежали двум братьям. Ночные стражи, увидев в этом знак, указали на братьев как на избранных, кому надлежит вступить в Поединок Достойных.

* * *

Старшему из братьев, Герку, минуло двадцать. Он был высок и крепок. Что-то в нем напоминало ночь. Лиу было семнадцать, он был тонкий и стройный, ростом чуть пониже брата. Казалось, он никак не мог привыкнуть к тому, что у него взрослое тело. Лицо его было подобно раннему утру. Братья походили друг на друга, но не чертами, а чем-то неуловимым, едва приметными движениями, создающими вокруг каждого живого существа особую ауру, которую можно было бы назвать печатью.

Когда выбор был утвержден, братьев разлучили и предписали им затворничество в течение двадцати девяти дней, остававшихся до поединка.

Герку отвели поросшую мхом землянку чуть дальше Бухты Корабельных Обломков, Лиу — тростниковую хижину неподалеку от Пляжа Поганок, что за торфяником.

Там предстояло братьям готовиться к состязанию. Но не физическими упражнениями должны были они заниматься — от них требовался своего рода духовный подвиг, сосредоточенное уединение.

* * *

Добредя до тростниковой хижины, Лиу сел на пороге. Он не мог прийти в себя после того, что с ним приключилось. Постепенно ему все же удалось обрести спокойствие. Вещи снова стали говорить то, что говорили испокон веков и будут говорить вечно: каждый предмет без устали твердил свой заученный речитатив. Воспоминания и мысли о будущем отступили. Лиу весь был в настоящем, готовый и к восторгу, и к страданию. Чего он ждал? Вечера? Или дождя, близость которого угадывалась в напоенном особой мягкостью воздухе? Или, может, того момента, когда в мире свершится ежевечерняя гигантская метаморфоза и тьма заступит на место света? Мысль, что через двадцать девять дней он должен сразиться с братом, не посещала его — настолько все, что ждало впереди, казалось невероятным, невозможным. Может, он ждал ночную деву? Но, в отличие от своих сверстников, Лиу еще не познал женщины. Вплоть до настоящего дня его манила только даль. Он дважды плавал к айсбергам, видел северное сияние и наблюдал, как в июне вечернее солнце скользит вдоль северной кромки неба, чтобы к утру оказаться на востоке. Побывал он и в Исландии, где во дворце Принца плачут ледяные статуи. А когда вернулся из этого путешествия, заметил на террасе кафе молодую женщину и улыбнулся ей. Она ответила трепетом ресниц. Согласно обычаю — вернее, в соответствии с правилами хорошего тона, — Лиу должен был подойти и коснуться ее губ поцелуем. Но он не посмел. В Аквелоне, надо заметить, не принято было оставлять без внимания призывный взгляд. Полагалось по крайней мере встретиться, обменяться несколькими словами или просто позволить дыханиям слиться. И только после этого, если взаимное притяжение не звало дальше, можно было разойтись, не коснувшись друг друга. Но немыслимо было удалиться, не ответив на нежный зов. Лиу же отвернулся и пошел прочь. Молодая женщина — а это была Альтена — вскочила. С ней такое случилось впервые: чтобы мужчина оскорбил ее пренебрежением! Она отправилась его искать, бродила много часов, да так и не нашла.