Слепой. Я не сдамся без боя! - Андрей Воронин

— Это ты неисправен, — весьма непочтительно заявил отпрыск. — Опять у тебя в голове что-то замкнуло… Не понимаю, честное слово, чем я тебе на этот-то раз не угодил?!

Человек у окна немного помолчал, играя каменными желваками на скулах и сжимая телефонную трубку с такой силой, что побелели суставы пальцев. Только этих разборок в песочнице ему и не хватало для полного счастья! Оболтусу двадцать семь лет, а он все еще закатывает истерики родителям, которые, как ему кажется, лишили его карманных денег.

— Повторяю, — произнес он ровным голосом, — это какое-то недоразумение. Я не блокировал твоих карточек. Может, ты опять нализался до полной потери памяти и все спустил в казино?

— Подчиненных своих контролируй! — почти провизжал сын. — Может, мне кровь на анализ сдать, чтобы ты поверил, что я вчера капли в рот не брал? У меня наличных осталось на двадцать литров бензина, а ты морали читаешь!

«Потрать эти деньги на хлеб», — хотел посоветовать счастливый родитель великовозрастного мажора, но снова сдержался — не из чадолюбия, а просто потому, что знал: его слова станут гласом вопиющего в пустыне.

— Хорошо, — сказал он, — я позвоню в банк и выясню, в чем дело.

— Уж будь так добр! — с огромным сарказмом изрек отпрыск и прервал соединение.

Некоторое время человек у окна стоял неподвижно и ожесточенно дымил сигаретой, борясь с раздражением. Дождь пошел на убыль, радуга над березовой рощей засияла ярче, играя цветами спектра, а потом начала тускнеть, превратившись в свой бледный призрак. На дворе стоял август — самая грибная пора. В лесу за каменным забором, что ограждал просторный участок, было полным-полно белых и подосиновиков, которые частенько попадались даже во дворе, вместе с уже начавшей разрастаться за баней крапивой опровергая клятвенные заверения ландшафтного дизайнера в том, что после окончания работ по благоустройству на участке не останется ни единой неучтенной, не запланированной заранее травинки.

Дождь кончился, и вместе с ним улетучилось раздражение. Солнце засияло в полную силу, в небе не осталось ни облачка. От выложенных цветной фигурной плиткой дорожек во дворе валил пар, у бордюров блестели на солнце мелкие прозрачные лужи, в которых корчились хорошо различимые даже со второго этажа утопленники — дождевые черви. Когда-то давным-давно, в полузабытом детстве, он, как и его сверстники, был уверен, что черви выползают из-под земли, радуясь дождю, и забираются в лужи потому, что им это нравится. В полном соответствии с этой теорией он не упускал случая, встретив на мокрой после сильного ливня дорожке дождевого червя, поддеть его прутиком и бросить в ближайшую лужу. Потом ему объяснили, что черви выбираются наружу, спасаясь от заливающей их извилистые подземные ходы влаги, и что в лужи они попадают случайно — слепые и безмозглые, ползут, не разбирая дороги, и оказываются в смертельной западне. И корчатся они в лужах вовсе не от удовольствия, как ему когда-то представлялось, а от удушья…

На какое-то мгновение он ощутил себя дождевым червем, предсмертные корчи которого никому не видны, но оттого не менее мучительны. Заблокированные кредитки сына были весьма красноречивой деталью, означавшей, во-первых, что покойник перед смертью успел-таки многое рассказать, а во-вторых, что слова его все-таки были приняты к сведению. К счастью, у жены, которая в данный момент опустошала бутики и осчастливливала своим присутствием пляжи самых дорогих курортов старушки-Европы, был собственный банковский счет и свои кредитные карты. Дела это не меняло, но избавляло, по крайней мере, от еще одного телефонного скандала.

Усилием воли отогнав посторонние мысли, он потушил сигарету. Нужно было действовать, и действовать быстро — не звонить в банк, естественно, а просто уносить ноги, благо наличных у него было как-нибудь побольше, чем на двадцать литров бензина, и далеко не все его счета были открыты в банках, которые сдают своих клиентов, как стеклотару, по одному звонку из известного учреждения.

К побегу все было давным-давно готово — даже собранный чемодан лежал на кровати в спальне, дожидаясь, когда его оттуда возьмут. На спинке кресла рядом с письменным столом висел цивильный пиджак, карманы которого были набиты деньгами и документами, «мерседес» с залитым под пробку баком скучал в гараже. Говоря по совести, бежать нужно было еще позавчера, когда стало известно об аресте исполнителя, но он почему-то медлил — не то стеснялся чего-то, не то на что-то рассчитывал. А может быть, просто не хотел, полагая бегство бессмысленным?

Пожалуй, верно было последнее. Побег означал спокойную, сытую жизнь вдали от России, пламенным патриотом которой он себя считал. Высокие словеса? Пафос? Да ничего подобного! Пафос — это когда о своем патриотизме кричит склонный к бытовому пьянству и дешевому фрондерству интеллигентишка, неспособный принести пользу не только России, но даже и своей собственной семье. А когда человек упорно, целеустремленно, не щадя ни себя, ни других, всю жизнь трудится на благо своей страны — что это, если не патриотизм самой высокой пробы? И не впервые, увы, истинному патриоту приходится выбирать между изгнанием и смертью. И далеко не всегда его, патриота, преследуют враги России — неважно, внешние или внутренние. Просто общественное благо каждый понимает по-своему, и каждому видятся свои пути и способы достижения этого самого блага.

Он проиграл, спора нет. Но бегство равносильно признанию вины, а никакой вины он за собой не чувствовал. И потом, чего он не видел за границей? Ему еще нет и пятидесяти — пожалуй, рановато подаваться в бюргеры и коротать остаток дней за пивом и чтением газет. Судя по арестованным счетам, ему готовятся нанести удар. Этот удар надо отразить; надо выстоять, не сломаться, и тогда можно будет вернуться к привычной жизни человека, каждый шаг, каждый помысел которого направлен на благо России…

Он отошел от окна, случайно поймав краем глаза свое отражение в зеркальной двери стенного шкафа. Взъерошенная, побитая временем шевелюра, бледное лицо с темными кругами у глаз — красавец! Патриот, радетель о благе народном, спаситель России… Тьфу! Хоть бы себе самому не врал, если уж говорить правду другим не получается…

Повинуясь безотчетному порыву, он откатил в сторону дверцу шкафа. Дверца послушно отошла, мягко рокоча роликами по направляющим, и из неосвещенных, пахнущих дорогим одеколоном недр в глаза ему блеснул шитый золотом погон с тремя большими звездами. Он коснулся кончиками пальцев рукава, провел по колючим лучам генеральских звезд, словно пересчитывая, все ли на месте. Правда и ложь в этой жизни переплетены, перепутаны так тесно, что порой бывает невозможно отличить одно от другого. Он не хотел покоя; он хотел власти — вот она, правда, вся, как есть, до самого донышка. И что с того? Он кто — Мамай, Чингисхан, Гитлер? Бен Ладен какой-нибудь? Ничего подобного! Коренной русак из глубинки, из самого народного нутра — кровь от крови, плоть от плоти. И почему бы ему (пусть не единолично, пусть рука об руку с товарищами) не порулить этим громадным непотопляемым кораблем, имя которому — Россия?

Он вынул китель из шкафа, надел его, одернул лацканы и расправил перед зеркалом плечи. Гражданские брюки без лампасов, пара к тому самому пиджаку, что висел на спинке кресла рядом с рабочим столом, немного портили картину, как и отсутствие галстука с вытканным золотом двуглавым орлом, но сути эти мелкие детали не меняли.