Незакрытых дел – нет - Андраш Форгач

Однако, к величайшему изумлению троих господ, дальнейшая беседа пошла не по плану. И дело тут было не только в том, что верхняя часть профитроля неожиданно свалилась на мраморный столик, а уголки губ у г-жи Папаи оказались чуть-чуть испачканными сладким кремом, на что Йожеф (по праву принимающего) после некоторых колебаний с молодецкой улыбкой осмелился обратить внимание товарища секретной сотрудницы. Дело в том, что г-жа Папаи – когда порученные ей довольно многообразные задачи были тщательно разъяснены, а она спокойно, как отличник, да еще и без всяких шпаргалок, точно все повторила[5], что свидетельствовало о ее выдающейся памяти, которая, впрочем, проявлялась и в струившихся широким потоком, богатых на по дробности прошлых ее донесениях, и после того как Миклош «передал» г-жу Папаи Йожефу, хотя там, на месте, эту операцию называли не совсем так, и как старший по званию уже махнул официантке, чтобы принесла счет, а сам достал толстый бумажник, – г-жа Папаи вдруг заметила голосом пронзительным и резким, похожим на призыв муэдзина, и этот голос тут же заставил трех товарищей навострить уши: «Думаю, мне не стоит больше этого делать, не могу больше этим заниматься», от этих слов воздух вокруг стола прямо-таки заледенел, а г-жа Папаи чуть тише, но все тем же резким фальцетом добавила: «И вовсе не потому, что я не согласна с нашими общими целями». От такой перемены тона все трое господ буквально окаменели, и подполковник полиции, заметив официантку, в эту самую минуту с торжественной улыбкой подходившую к столу, чтобы положить перед Миклошем счет, на котором значилась не такая уж скромная общая сумма, остановил ее на полпути указательным пальцем правой руки. Сначала он решил, что попросит официантку подойти чуть позже, но потом, ощутив благодаря безошибочному инстинкту всю нелепость ситуации, понял, что тем самым – нарушив неписаные правила конспирации – только привлечет к себе внимание. По счастью, в «Ангелике», полупустой в этот предвечерний час, их веселая компания ни на кого особого впечатления не произвела: чиновники из близлежащих контор любили завернуть сюда в полдень или зайти на кофе или на пиво уже после утомительного рабочего дня; в углу, правда, сидели, тесно прижавшись, обязательные влюбленные, но они были заняты тем, что бесконечно всматривались в сияющую глубину глаз друг друга, так что товарищ Бейдер с интуицией прирожденного полководца тут же, прошипев сквозь зубы в сторону г-жи Папаи одно-единственное слово «Позже!», дал понять, что отводит свою кавалерию от моста. Не скрою, г-жа Папаи изрядно струсила, увидев посуровевшее вдруг лицо Миклоша, с него вмиг слетело все благодушие, ей даже показалось, что она уже слышит скрежет зубов; в то же время, как опытная коммунистка, она быстро сообразила, что сейчас ей лучше помолчать, даром что ее разрывало от давно уже – да, собственно, с самого 1975 года[6] – вихрящейся где-то внутри удушающе горькой злости. Когда официантка наконец отошла, Миклош посмотрел на г-жу Папаи – то же самое сделали Янош и Йожеф – с некоторым ожиданием и беспокойством. «Я, – сказала г-жа Папаи, – на службе народной демократии не только выполняла до сих пор бесчисленные и не такие уж легкие просьбы, невзирая на тяготы личной жизни, но и не раз выступала с конкретными предложениями. И даже в тех случаях, когда в ответ на мои предложения мне говорили: „Превосходно, спасибо вам, чудесно, здорово, шикарно, йофи“, – даже в таких случаях ничего, вообще ничего не происходило. Даже при стольких моих удостоившихся похвалы предложениях или как раз из-за них в последнее время ко мне вообще не обращаются, как будто меня и нет на свете. Ну и с какой стати я должна считать эту работу важной, если, когда я что-то говорю или предлагаю, я никому неинтересна, все только делают вид, но как только от меня что-то нужно, так я прям – раз! – и должна бегом что-то делать. Считаю, что поступать так с товарищами, как бы это сказать, – не по-товарищески. В таких рамках никакого смысла в своей работе я не вижу и только потому все-таки не бросаю, что еще надеюсь: изменения в работе приведут к взлету». Выслушав это словоизвержение, господа какое-то время сидели как три пристыженных школьника; ничего подобного они не ожидали, а к тому, чтобы завербованный агент поучал кого бы то ни было из своих кураторов, и вовсе были не приучены, однако многое повидавший на своем веку Миклош быстро вышел из положения. «Дорогая товарищ г-жа Папаи, – сказал он с предусмотрительностью дипломата, – как раз в последнее время перед нами встала масса задач в других областях, и если вы внимательно читали новости, то можете себе представить, сколько у нас забот и хлопот; в такие моменты, понятное дело, есть известные приоритеты…» Но г-жу Папаи не так легко было купить, и она бесцеремонно перебила Миклоша: «Когда нужно перевести статьи, с которыми я глубоко не согласна, а мне даже чтение таких гнусных реакционных статей, с которыми я глубоко не согласна, причиняет страдания, не говоря уж о дословном переводе, от него меня просто выворачивает – еще и потому, что по-венгерски я владею плохо и нуждаюсь в помощи, но ни от кого, кроме как разве лишь от своего сына, ее не получим, но не могу же я вечно хищать его свободное время, да и не хотелось бы его в это втягивать», – чем дольше говорила г-жа Папаи и чем запальчивее становилась ее речь, тем быстрее в ней множились трогательные ошибки: согласные менялись местами, окончания, приставки и суффиксы начинали жить самостоятельной жизнью; мужчинам, впрочем, это определенно нравилось, и когда г-жа Папаи извинилась на этот счет, чтобы показать, какая для нее мука мученическая – составлять все эти донесения, а потом переписывать их по ночам от руки, Миклош ее перебил: «Эти грамматические ошибки, эти мелкие отклонения, дорогая г-жа Папаи, лишь добавляют вашим донесениям достоверности; признаюсь, что в „тошноворотном“ море языковой серости они действовали прямо-таки освежающе. Помню, какой замечательный был ваш самый первый рапорт, ваш, можно сказать, первый выход, когда шесть лет назад вы с сыном поехали в гости к своей семье, ну это же шедевр просто: как в Яффе на пристани вы вернулись за своими чемоданами[7] – это вы не для меня писали, но товарищ Мерц специально ко мне зашел, чтобы зачитать, и я уже тогда обратил внимание, какой блистательный наблюдатель это писал, ну как такую прелесть забудешь – когда вы, например, пишете, что „отспросились“ обратно на пароход за своими чемоданами, – понимаете, „отспросились“, а не „отпросились“ – я даже рассмеялся, так это удачно…» Но г-жа Папаи, нахмурившись, снова перебила Миклоша и продолжила: «Но я, каким бы трудом мне это ни давалось, выполняю просьбы, пишу донесения, перевожу статьи, да еще и в срочном порядке, забросив все остальное, – и тогда я хороший товарищ. Но когда я о чем-то прошу, тогда я, получается, всего лишь мышка, последний копошащийся в пыли джук». – «Джук?» – переспросил товарищ Бейдер в замешательстве. «Прусак», – ответила г-жа Папаи с вызовом. – «Теперь вам хотелось бы, чтобы я сократила свою поездку. Если я и это сделаю, что мне за это будет? Все мои предостережения просто выбрасывают в мусор. И все мои идеи яйца выеденного не стоят». Тут подполковник полиции тайком бросил взгляд на лейтенанта полиции Йожефа Дору, передающий – на принимающего: вот, мол, возможность на деле доказать, что он достоин задачи, обладает надлежащей психологической чуткостью и умеет должным образом направлять и руководить г-жой Папаи, которой в эти минуты все трое втайне еще больше восхищались, потому что благодаря этому своему страстному словоизвержению она прямо-таки помолодела.