Взрослые игры - Тереза Тотен

Где же эта книга Маккарти? Девушка вошла к себе в комнату, однако сразу забыла зачем, и снова вышла.

– Нет, на математике и физике я могу отвечать не задумываясь, ты же знаешь. – Теперь она находилась в спальне отца. Гладкий темный дуб и шерстяная обивка разных оттенков серого и бежевого дарили ощущение покоя. Ей это нравилось. Она любила эту комнату. У набросков Модильяни и Караваджо, разместившихся на темно-серых, обтянутых тканью стенах, сияла мягкая маслянисто-золотая подсветка, согревая комнату и создавая ауру безопасности – вроде той, что исходит от ее отца.

– Нет, никуда. Я уже с головой в работе. Понадобятся все выходные, чтобы это разгрести. Да. – Оливия кивнула. – Надо разогнаться.

В остальной части пентхауса главенствовало непостижимое современное бразильское искусство в сочетании с древними китайскими скульптурами. Создавалось впечатление, будто эту коллекцию тщательно собирали, и так оно, конечно, и было. Это сделала жена номер два. Но здесь, в этом раю, ее отец более всего вернулся к искусству традиционному и к самому себе.

– Нет, просто теперь каждую среду. Я говорила тебе вчера. – Девушка почти застонала. – Да, по-прежнему в пять пятнадцать. Слушай, это было предложение доктора Тэмблина. Он настроен более чем оптимистично. – Оливия поймала свое отражение в зеркале и отвернулась. – Конечно, да. Ты в любой момент можешь спросить у него. Я больше не стану отказываться от лекарств. Урок вполне усвоен. – Она стиснула телефон так крепко, что на ладони остался глубокий след. – Обещаю, никогда. Может, хватит об этом? У меня все хорошо, у нас все хорошо. Кроме того, здесь Анка, и она следит за мной как коршун. Так что давай, просто заверши все эти крупные международные сделки, чтобы нам хватило на оплату электричества в нашем дворце. – Оливия улыбалась, но чувствовала, как груз его беспокойства давит на нее.

– Знаешь, – она опустилась на безупречную кровать, но сразу же встала, – все были милы со мной.

Который сейчас час? В животе заурчало. Ни Модильяни, ни вся эта серая обивка больше не успокаивали. Оливия снова принялась расхаживать по дому. В гостиную, потом к окнам от пола до потолка, тянувшимся вдоль всего пентхауса. Вид из окон завораживал: простор Центрального парка и манящие огни далекой «Дакоты»[3] – Нью-Йорк у ее ног. Девушка почувствовала, как тревога постепенно отступает.

– Я почти никого не знаю из девочек, папа. В прошлом году они были в предпоследнем классе, младше на целый год, а прошлый год был… ну, это был прошлый год. Но они были милыми.

Были ли? Наверняка ходят слухи… Хотя какое это имеет значение?

– Да ладно, пап, это же Вэйверли. Тут у каждого свой мозгоправ на быстрой кнопке. – Небо сменило шелковистый фиолетовый наряд на строгий черный. – Уверена, я найду подругу. А если нет, это всего лишь на год, верно?

Больше всего ей нравилось чернильно-черное небо. Всегда нравилось. Оно успокаивало.

– Нет, я этого не говорила. Конечно, я найду друзей. Слушай, тебе обязательно оставаться в Чикаго до того, как ты улетишь в Сингапур? – Ей приходилось прикладывать усилия, чтобы сосредоточиться. – В воскресенье? Отлично, пап! Анка знает? Хорошо, я скажу ей. Нет, я бы лучше сходила в нашу любимую кафешку. Я позвоню.

Оливия снова вернулась к креслу.

– В половине восьмого нормально? – В желудке пульсировала пена. Однажды Оливия описала эту пену как нечто розовое, смесь теплой крови и слюны. – Да. Нет, будет здорово, пап. Жду с нетерпением.

Доктор Тэмблин сказал, что лекарства в конце концов помогут и от этого. Еще он сказал, что Оливия обязательно должна принимать их вовремя.

– Конечно. Хватит, пап… Со мной все будет в порядке. Я тоже тебя люблю. – Девушка положила трубку. На этот раз она опустилась в кресло.

И стала ждать.

– Оливия? Вы больше не говорить по телефону с мистером Самнером? – Вытирая руки о передник, в гостиную вошла Анка. У домработницы была внушительная коллекция передников. – Разве не пора пить таблетки? Уже шесть тридцать. А надо шесть, нет? Принести воды? Оливия?

Девушка хотела сказать Анке, чтобы та отстала. Она сама знает свое расписание.

Но она кивнула, вздохнула и стала ждать, когда же почувствует что-нибудь. Что угодно.

Я живу почти что в сточной канаве.

Прыжок из канавы в сторону приза Йельской начинает выбивать меня из колеи, и поверьте, это кое о чем говорит.

Я заслуживаю лучшего. Намного лучшего.

В этом году я стала стипендиатом Вэйверли, а таким малышкам полагается приличная стипендия. Кроме того, по утрам я занята в школьной администрации и каждые выходные работаю как лошадь по две десятичасовые смены на рынке. И тем не менее эта крысиная нора – лучшее, что я могу себе позволить. Последние несколько месяцев моим домом был переоборудованный склад «Китайского рынка и аптеки Ченя». Но денег все равно остается мало. Даже в Чайна-тауне стрижка стоит убийственно дорого: волосы, ногти, макияж – сплошные расходы. Я уже молчу об украшениях. И не знаю, что бы я делала без школьной формы.

В Вэйверли, конечно же, не знают о «Рынке Ченя». Они думают, я живу со своей несуществующей тетушкой. Я во всех других частных школах была пансионеркой, но в Вэйверли нет пансиона. Зато у них лучшая по стране статистика студентов, принятых в самые известные колледжи. Проблема в том, что приглашение должно прийти на какой-то адрес. Потому я и вынуждена была оказаться в этой канаве. Как я уже сказала, я вру, только когда приходится, а приходится часто.

Я не распаковывала вещи. И не буду. Это временно. Кроме того я боюсь, что слизь, стекающая по стенам, в сочетании с вонью гниющей капусты пропитает мою новенькую, купленную в секонд-хенде форму. У меня есть железная кровать, покрытая рваным бельем с изображением человека-паука, маленький круглый стол, один алюминиевый стул, приличное зеркало, подставка под телевизор, которую я использую как ночной столик, изъеденный ржавчиной умывальник и напольный кухонный шкаф, на котором стоит двухконфорочная открытая плитка, какие использовали полвека назад. Я жила и в худших условиях, как в те времена между кошмарами приюта и пансионом, но теперь это сложнее вытерпеть. Я знаю, что может предложить мне мир, и я хочу этого.

Настораживает то, что я, очевидно, не понравилась миссис Чень. Мне не нравится, когда я кому-то не нравлюсь. Это заставляет меня нервничать. «Нравиться» – самое верное оружие в моем арсенале. Первый аргумент в пользу того, что я ей не нравлюсь – а я их тех, кто может служить витриной любого магазина – это то, что госпожа Чень обычно отправляет меня к заднему крыльцу разгружать китайскую капусту и манго. Обидно, но мое обаяние вдребезги разбивается о крохотную, обутую в шлепки миссис Чень, а мистер Чень, кажется, живет в страхе перед ней. Так что я беру пример с него: таскаю коробки, сортирую овощи, развешиваю ценники и остаюсь невидимой. Знаю, я не первая школьница, попавшая в кабалу к Чень ради комнаты в подвале, но я без сомнения их первая ученица Вэйверли и их первая белая цыпочка – «гуайло», так они называют меня между собой. Думаю, это значит «призрак», или «иностранка», или еще что-нибудь подобное. И то, и то прекрасно. Плюс в том, что я питаюсь действительно хорошо, хотя и обхожусь в основном овощами и фруктами. Я научилась ловко управляться с воком, а моя кожа никогда не выглядела лучше.