У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

На осторожное приветствие женщины хозяин удушливо взял себя за горло и, мотая бородой, молчком увалился в калитку.

Через год они съезжали с этой квартиры. Мужчина ушёл за подводой, женщина куда-то вышла. Весь нехитрый скарб: разобранная железная кровать, перехлёстнутый верёвкой красно-полосатый матрас, зимняя одежда, угласто набитый валенками мешок, две разъехавшиеся стопки книг – всё было сгромождено на середине маленькой комнатёнки.

Малыш недавно проснулся. Он дёргает себя в кроватке, как в деревянной клетке; он в розовых ползунках, меж ног болтается подозрительно влажный мешочек. В низкое раскрытое окно к малышу просится с солнцем беспокойный куст сирени.

Скрипит дверь, и в образовавшуюся щель ушлым конопатым глобусом просовывается голова. Голова внука хозяина. Лет восьми. Малыш радостно гукает навстречу, дует гирлянды пузырей, ещё пуще дёргает себя.

Воровато оглянувшись в коридор, мальчишка заходит в комнату и плотно прикрывает за собой дверь. Из юбок-трусов вытягивает длинную кисточку.

С удивлённым любопытством малыш смотрит на оттянутую резинку своих ползунков и медленно погружающуюся туда, в ползунки, кисточку, которая, кажется, даже дыхание своё остановила. Резинка щёлкает, и он ощущает у себя под носом вонючие мазки кисточки. Снова оттягивается резинка, снова внутрь крадётся кисточка… Малыш молчит. Разрисованный, он походит на печального клоуна. Художник морщится, нос отводит: однако и палитра у тебя, братец! – но работу продол жает.

Малыш дёрнул себя и, внезапно, впервые, открывая себя, своё я, суть свою, радостно, удивлённо сказал:

– Ви-тя…

Маленький негодник отпрянул. Придвинул бурый в цыпках кулак к лицу ребёнка, выдохнул:

– Во, видел?…

Малыш, остановив глаза на кулаке, грустно молчал. Мальчишка перевёл дух, оттянул резинку…

– Ви-тя! Ви-тя! Ви-тя! – Неугомонно – как птички…

Мальчишка в панике заметался – разваливал вещи, падал, кисточку ронял, подхватывал – и высигнул в куст сирени.

Потом по лицу вернувшейся матери текли слёзы, а малыш, разрисованный, радостно чирикал ей:

– Ви-тя! Ви-тя! Ви-тя!..

И дёргал, дёргал клетку…

Оттого ли, что Витька Ильин родился в поезде, что уже само по себе являлось перстом судьбы, то ли потому, что Витькин отец работал собкором газеты областного масштаба и семья часто переезжала с места на место, или просто где-нибудь в родне цыган переночевал – неизвестно, только мальчишка, казалось, едва научившись ходить, сразу начал путешествовать. Шататься, если попросту.

Где? А где угодно – мир велик и интересен.

То в крепости его найдут. За городом. Прямо у кованых ворот тюрьмы. Стихотворение декламирует часовому. То с Отрываловки дядя Ваня Соседский за руку приведёт. Или вдруг приезжает на полуторке. Аж с самой Облакетки. Пятнадцать километров от города. Прыгает в кабине рядом с шофёром. Важный, в торчащей поплавком кепке. Указывает, куда подъезжать. К какому дому… Словом, годам к пяти Витька перепахал городок вдоль и поперёк. Везде побывал. Во всех уголках его. И дальних, и ближних. И получил от всех единодушное, твёрдое прозвище: Шаток.

«Витька, это ты куда, на ночь-то глядя?» – с улыбкой спросит его дядя Ваня Соседский. «Прогуляться надо перед сном, дядя Ваня. Заодно и за мамой в библиотеку зайду. Опасно одной-то об эту пору ходить. Сами знаете», – по-взрослому солидно объясняет свои намеренья пятилетний мальчишка. Одет он в колокольный тулупчик, под самое горло подпоясан кушаком, на ногах – толсто подшитые катанки, руки в мохнашки вдеты, на голове – заячий треух – шагай хоть до Северного полюса, никакой мороз не страшен.

И Витька шагает. Шагает из улицы в улицу, уже второй иль третий час – времени он не замечал. Он давно заблудился, но, как истинный путешественник, не унывает. Главное – движение. Движение вперёд. Плывут, покачиваются согбенные в своём тепле, спящие дома. Ни огонька, ни души вокруг. Собаки только взлаивают сонно из глухих дворов, эстафетой передавая друг дружке неутомимого путешественника.

И вдруг за очередным углом (которым уж по счёту?) вспыхивает всеми окнами здание типографии. Торопливо шагает из тьмы, а затем уж и бежит навстречу Витьке.

«Ну вот, всегда же так! – празднично улыбается Витька, стоя напротив здания. – Идёшь, идёшь… и придёшь!»

Из мглы бесконечными сонными гирляндами вытягивается снег, а мальчишка стоит на скрипучем ящике у освещённого окна и неотрывно смотрит внутрь работающей типографии. Всё забыл он. Давно уже под носом пробила колеи солёная юшка, напоминает: домой пора, в тепло! – но не чувствует мальчишка ни мороза, ни времени.

Кто-то сзади берёт его за шиворот и как кутёнка поднимает над ящиком. «Ну, ты, кержак! Отпусти! – сипит Витька. Обещает: – В морду дам!» «Будешь бродяжить, будешь?» – встряхивают его. «А-а! дядя Ваня Соседский! – радостно хрипит Витька. – Это я, я, Витька! Опускай меня скорей на ящик! Вместе, вместе будем глядеть!..»

Летом во второй раз родители попытались засунуть его в детский сад – какой там! – в первый же день увёл за собой полгруппы малышей. На остров. К тальникам. Рыбалочка там больно хороша.

«Анфимьевна, глянь: идёт…» – кивал жене старик Подопригоров на бодро проходящего мимо его двора Витьку. Витька в тюбетейке, в трубастых трусах, запылённый, за спиной у самой земли болтается пустой отцовский рюкзак; глаза мальчишки, обрамлённые неостывающими знойными конопушками, полны невыплеснутой радости познания целого большого дня, которую он и несёт скорей матери с отцом… Анфимьевна жалостливо качала вслед головой, как безвозвратно пропащему человеку: «Такой малой и уже чистый геолух (геолог, видимо)…»

Дома Витька понуро стоит у порога, рюкзак тоскливой килой сверзил к полу, в другой руке – опавший букетик полевых цветов. Напротив с беспомощным ремнём в руках сидит отец на табуретке…

А зимой?… Витька разве будет кататься, как все ребятишки, по накатанной к озеру пологой дороге? Витька помчится на санках вбок и ринется с крутого бугра прямо к проруби. Узкой и длинной, где поят лошадей. Прорубь резко взбрыкнёт, и Витька вылетит в воду. Санки помчатся по льду дальше, а Витька будет удивлённо смотреть им вслед, торча из проруби…

«Тётя Надя! Тётя Надя! Ваш Шаток в Поганку провалился!» И в следующий миг вся ватага ребятишек катится назад, к озеру, а за ней, как за рассыпающейся жуткой вестью, тянет руки, летит по дороге женщина. Раздетая, простоволосая, в одном валенке и одной татарской галоше.

Выдернутый из проруби водовозом Медыниным, Витька истекает на лёд смущением. Он глубоко сожалеет. Не рассчитал. Самую малость. Но в следующий раз!..

В каждый свой очередной наезд в городок на год-два и до вселения в так называемые «дома печати» Ильины почти всегда останавливались у дяди Вани Соседского.

Словно и не дома вовсе, а сторожа с берданами сидели в садах-огородах на этой окраинной улице. Взбрёхивали, урчали глухими дворами. Отгороженные, неприступные. И только домик дяди Вани Соседского – лёгкий, открытый, весь на виду. Вместо колодистого заплота – голенький легкомысленный штакетничек. Не немтырями тебе угрюмыми ворота, а разговорчивые – резные, в красивых поковках – калитка и воротца; всегда распахнутые весёленькие ставенки.