Люди Домино - Джонатан Барнс

Все подались назад, слишком ошарашенные, чтобы предпринять что-либо иное, когда незнакомцы опустились на колени рядом с дедом, словно волхвы, по ошибке оказавшиеся в доме престарелых.

Первый из них перевернул его на спину, взял за запястье, пытаясь большим и указательным пальцами нащупать пульс. По прошествии нескольких секунд он сообщил, что дед еще жив. И только в этот момент в его голосе стала слышна хоть какая-то эмоциональная нотка. Свита моего деда потом сообщила мне, что это была нотка разочарования.

Второй незнакомец принялся рассуждать о том, что бы это могло быть — инфаркт, инсульт или тромб, а третий вытащил платок из верхнего кармана своего пиджака, отер лоб и спросил, вызовет ли кто-нибудь наконец «скорую», черт побери.

Когда мама рассказывала мне эту историю, я остановил ее в этом месте, и сердце мое забилось в надежде.

— Но ведь ты сказала, что он умер.

В голосе ее послышалась усмешка.

— Ну, — сказала она, — можешь считать, что и умер.

Есть кое-что еще, что вы должны знать. Каждый из этих незнакомцев, каждый из этих так называемых докторов говорил на своем местном диалекте, столь ярко выраженном и отчетливом, что это сразу же становилось заметно.

Эти люди были ходячими типажами. Глупым анекдотом.

Они были англичанином, ирландцем и шотландцем.

По вторникам со мной никогда не происходит ничего из ряда вон выходящего. Могу с уверенностью сказать, что это самый скучный день недели. Даже тот вторник, когда моя жизнь вошла в штопор и понеслась навстречу кошмару, поначалу казался таким же, как и все остальные.

Я открыл глаза всего за несколько секунд до того, как будильник собирался привести меня в чувство, перекатился по кровати и шлепнул по кнопке, заглушая звонок. Перспектива еще одного дня исторгла из меня лишь короткий — не более — стон, я поднялся, посетил ванную, вымыл руки, прошлепал на кухню сварить кофе, обшарил холодильник в поисках чего-нибудь подходящего для завтрака и в конечном счете остановился на побитом и рыхлом банане. Но я был разочарован, не обнаружив никаких следов моей домохозяйки, никакого свидетельства хотя бы того, что она проснулась.

Мы — моя домохозяйка и я — жили в паршивой квартирке с двумя спальнями в Тутинг-Беке,[3]Ю-З17, в нескольких минутах ходьбы от оживленной улочки, где витал легко узнаваемый лондонский букет запахов, этакий одеколон а-ля Тутинг: пиво, опиум, сточные воды, тухлая рыба, автомобильные выхлопы, застоялая моча.

Она прожила тут уже несколько лет, а я еще был новичком, потому что поселился всего несколько недель назад, но прожил уже вполне достаточно, чтобы понять, какие чувства я к ней испытываю.

Приняв душ и надев костюм (с бахромой на рукавах и пузырями на коленях от частых визитов в химчистку), я, готовя сэндвичи, начал тянуть время в надежде увидеть мою домохозяйку — как она с опухшими после сна глазами, зевая, примется искать кукурузные хлопья. Но дверь ее спальни оставалась безнадежно закрытой.

Прихватив ланч и велосипедный шлем, я вышел из квартиры, не забыв запереть входную дверь на два замка. Стояло прохладное, ясное декабрьское утро, и дыхание вырывалось у меня изо рта, словно дым. Ночью прошел сильный дождь, и мир вокруг стал мутным и промокшим, словно я смотрел на него через запотевшее оконное стекло. Я присел, чтобы отстегнуть свой развалюшный велосипед — обычно я пристегивал его цепью к фонарному столбу, хотя своим видом он не мог привлечь и самого захудалого угонщика, и даже собаки отказывались поднимать лапу рядом с его ржавыми колесами и рамой, с которой хлопьями осыпалась краска.

Усевшись в седло, я тронулся с места, повихлял немного, но потом обрел устойчивость. Я покатил по улице мимо магазинчика на углу, киоска проката видеокассет, мимо «Кингс армс»[4]и халяльной[5]пиццерии и наконец у станции метро, ощутив головокружение и прилив чувств, ввинтился в поток машин и вырулил на главную дорогу. С этого места мне требовалось около трех четвертей часа, чтобы добраться до работы мимо Клапхэма, Брикстона, Стоквелла и Ламбета,[6]вся грязь, дым и песок Лондона оседали за это время на моем лице. Крутя педали, я ощущал себя частью чего-то большего, чем я сам, составляющей всеобщего устремления на работу, бездумного роботизированного потока к центру города. Под землей и по земле, в поездах, на машинах, пешком — все мы проталкивались вперед, целеустремленно, не удостаивая даже мимолетного взгляда других составляющих этого потока, все мы продвигались к цели в этом безжалостном стаде ежедневной утренней миграции.

Время опасно приближалось к девяти часам, когда я, проскрипев тормозами, наконец остановился у дома 125 по Фицгиббон-стрит — невысокого серого здания неподалеку от вокзала Ватерлоо и в нескольких минутах ходьбы от ловушек для туристов на южном берегу Темзы. Здание ничем не привлекало к себе внимания, хотя грязная пластмассовая табличка на стене открывала пытливому глазу некоторые дополнительные детали.

АРХИВНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ ГРАЖДАНСКОЙ СЛУЖБЫ ХРАНЕНИЕ И ПОИСК ИНФОРМАЦИИ

Тяжело дыша, я заякорил велосипед на автомобильной парковке рядом с контейнерами для стеклотары и бумаги. Вдалеке, все еще украшенные лондонским туманом, виднелись спицы «Лондонского глаза»,[7]башни Вестминстера, чинный клин Биг-Бена, однако я повернулся спиной к городским достопримечательностям и поспешил в здание. Махнув пропуском перед физиономией вахтера Дерека, я протиснулся в лифт, глубоко вздохнул и вскоре вышел из кабины на шестом этаже.

Тут уже можно было погрузиться в приятную рутину офисного дня. Серый пол, серые стены, серые столы, серый декор. Комната полнилась привычными звуками — слабым гудением компьютеров, ворчливыми вздохами ксероксов, назойливым комариным зудением телефонов. Кивая на ходу коллегам и обмениваясь «добрыми утрами», «приветами» и «как ты провел выходные», я подошел к своему столу, заваленному кипами папок мышастого цвета.

На моем стуле сидела какая-то незнакомая девушка.

— Вы сидите на моем месте, — сказал я, чувствуя себя одним из трех медведей.

— Привет, — сказала она дружелюбным голосом. — Вы — Генри Ламб?

Я кивнул.

— Привет, — еще раз сказала она. — Меня зовут Барбара.

Ей было под тридцать — толстоватая, в очках, невзрачная. Она смущенно улыбнулась и нервно поправила очки на носу.