У фонтанов желания - Анри де Монтерлан

А теперь перейдем к предметам менее возвышенным. Хотя и то, что последует дальше, не просто рассказ о забавном происшествии.

В начале этого года, находясь в столице Туниса, я потерял за городом тетрадь с черновыми записями: большая часть из этих двухсот страниц должна была послужить материалом для недавно опубликованной части «Фонтанов желания». Сам по себе этот пустячный случай, разумеется, не заслуживал бы упоминания, однако из-за него моя книжка, еще не будучи опубликованной и даже еще не будучи написанной, подняла такую психологическую бурю, всколыхнула столько страстей и сильных чувств, что теперь он стал ее неотъемлемой частью и по праву должен занять подобающее место в предисловии.

Обнаружив пропажу, я сильно разозлился, а на следующий день уже и думать о ней забыл. «Виноградник не помнит о гроздьях, которые отдал» (Марк Аврелий). Если человек, с которым у меня назначена встреча, опаздывает на минуту-другую, я места себе не нахожу, а с серьезными неприятностями примиряюсь быстро. Пропал результат моей четырехмесячной работы, но тогда эта материальная утрата показалась мне убедительным символом того духовного достояния, что я добровольно утратил в течение последних месяцев, и потому я воспринял ее как необъяснимое, но знаменательное совпадение. Однако я успел через газету пообещать вознаграждение всякому, кто найдет листки из моей тетрадки. Назавтра в той местности, где я предположительно потерял рукопись, целые толпы женщин, полицейских, школьников и бог весть кого еще приступили к усердным поискам. А я, наблюдая издали за их телодвижениями и временами находя оные не лишенными изящества, размышлял вот о чем: «Эти люди готовы убить час времени в надежде получить столько-то франков. Интересно, хоть один из них отказался бы от поисков, если бы ему предложили: «Тебе нужно столько-то франков? Не мучайся, я их тебе дам!» Антиох Эпифан[3]мог просто приказать — и любой из его подданных явился бы ублажать его, однако он предпочитал переодеваться и рыскать по улицам: ему доставляло удовольствие склонять людей ко греху.

Зуавы, находившиеся неподалеку на маневрах, принесли полсотни листочков издателю Турнье, славному малому, который всегда готов прийти на выручку литератору, плохо знакомому с местными нравами. Один капрал нашел шестьдесят листков, но потом выбросил их, так как, по его словам, решил, что это написал «какой-то влюбленный еврейчик». Почему «еврейчик»? Это навеки останется тайной капральской души. Вообразите, как бедняга расстроился, узнав, что держал в руках, а потом выкинул своего рода векселя, по которым мог получить около трех тысяч франков!

К одному из подобранных листков чья-то незнакомая рука привязала шерстяную нитку. Турнье сказал мне, что это, должно быть, ребенок смастерил себе бумажного змея. Я был растроган: страница из очерка «Неисцелимое», эти наспех нацарапанные жалобы и крики ужаса превратились в белое крыло, парящее в воздухе на радость малышу!

А еще один листок подобрала некая барышня, попросившая дозволения оставить его себе. Причем я даже не имел права взглянуть на этот листок, чтобы не испортить ей удовольствие. Женщины почему-то обожают облекать таинственностью то, в чем нет ровным счетом никакой тайны (и прежде всего — самих себя)! Я охотно принес прекрасной энтузиастке эту маленькую духовную жертву: говорят, именно такого рода жертвы особенно ласкают половое чувство. Но я выяснил: на той самой страничке была фраза, в которой я сознавался, что временами ощущал волнение при виде животных. Так вам и надо, милая барышня, в другой раз не будете подбирать бумажки в канаве.

Был еще листок, который мне вернули, а потом его кто-то украл и принес Турнье. Тот почуял неладное. Я сказал воришке, что «знаю все». Но скрыл от него, что считаю его поступок совершенно естественным. Этот поступок покоробил бы меня, если бы человек, совершивший его, был чем-то мне обязан.

В городе поговаривали, будто все это подстроено ради того, чтобы сделать мне рекламу. На восемьдесят шестой странице моей книжки вы найдете фразу, которую можно отнести к распространителям этих слухов.

Вернувшись на родину, я обнаружил просто-таки непомерное количество газетных заметок, посвященных этой истории. Создайте произведение, в которое будет вложена ваша плоть, ваша кровь, — и его встретят молчанием. А случись с вами какое-нибудь дурацкое недоразумение — и об этом будут кричать газеты даже в Америке. Тот, кто жаждет успеха, должен сделать своим девизом: «Чем глупее, тем лучше».

Разве не вправе я был сказать, что эти страницы, едва будучи написаны, уже успели наделать изрядный переполох?

Но самая, на мой взгляд, лучшая история еще впереди. В разговоре с одним официальным лицом в Тунисе, месье С., я выразил удивление тем обстоятельством, что сто пятьдесят страниц так и не нашлись. А он заметил, что на том месте, где потерялась моя тетрадка, часто пасутся стада коз, и что он не раз видел своими глазами, как эти рогатые скоты пожирают разбросанные в поле бумажки: быть может, плоды моих ночных бдений в конце концов попали в козлиные желудки; впрочем, я неточно выразился: как известно, в желудках все не кончается, и мои заветные мысли возвратились в лоно матери-земли, хоть и в такой, несправедливо презираемой форме. Не знаю, насколько тунисский чиновник был близок к правде, возможно, он фантазировал, но так или иначе, будь благословенна его версия! «Неисцелимое», этот вопль, исторгнутый из самого нутра человека, и, думаю, только лишь из нутра, в нутро и возвратился, причем в нутро дионисийского животного! Меня завораживает эта цикличность, в которой просматривается глубокое единство всего живого и образ великого Пана, коему я предан всей душой.

Быть может, мой почтенный собеседник хотел лишь мягко подшутить надо мной. Разумеется, он не понимал, какой царский дар он мне преподнес. Никогда не знаешь, что может оскорбить поэта, — и что может его утешить. Я охотно потерял бы еще целый ворох моей писанины, чтобы взамен получить еще одну, такую же блистательную выдумку. Но не это главное. Пусть уж лучше наши сочинения будут растоптаны бесчисленными стадами животных, дивных животных, неверующих и бессловесных, нежели суждениями стада безграмотных двуногих.

Париж, лето 1927 г.

Люди придают значение различиям, ибо глаза им застилает невежество.

Кришна

В 1914 году Ромен Роллан поднялся не «над схваткой», как он утверждал, а лишь над интересами родной страны, поскольку предпочел им то, что он называет «духом человечности». Убежденность и мужество, с которыми он это сделал, не могут не вызвать уважения. И в особенности мужество: ведь в конце концов у одного может быть одна вера, у другого — другая, все равно как цвет волос. Быть твердо убежденным в чем-либо — это еще не достоинство. А не иметь убеждений вообще — отнюдь не порок.