О приятных и праведных - Айрис Мердок

— Кейт, солнышко!

Октавиан звонил по телефону своей жене в Дорсет.

— Здравствуй, милый. Как ты там?

— Я-то ничего, — сказал Октавиан, — но только на работе кое-что произошло, и мне до завтра из города не выбраться.

— Ну вот! У Барби первый вечер дома, а тебя, значит, не будет!

Барбара была их дочь, единственный ребенок четырнадцати лет от роду.

— Я понимаю, так не вовремя, мне самому безумно обидно, но я должен остаться, выхода нет. У нас здесь полиция, такой стоит тарарам…

— Полиция? А в чем дело? Ничего страшного, надеюсь?

— В общем, и да, и нет, — сказал Октавиан. — Кое-кто покончил с собой.

— Боже! Что, из знакомых кто-нибудь?

— Нет, успокойся. Не из наших знакомых.

— Ну хоть на том спасибо. Сочувствую тебе, бедненький. Какая досада, что тебя не будет, Барби так огорчится!

— Да знаю! Но завтра утром я приеду. А у вас там все нормально? Как поживает мой гарем?

— Гарем ждет тебя не дождется!

— И правильно делает! Будь здорова, моя радость, вечером позвоню еще.

— Октавиан, ты ведь Дьюкейна тоже привезешь?

— Да. Он все равно раньше завтрашнего дня приехать не смог бы, так что теперь удобно будет захватить его с собой.

— Замечательно. Он нужен Вилли.

Октавиан усмехнулся:

— По-моему, это тебе он нужен, ангел мой, разве нет?

— И мне, конечно! Он очень нужный человек.

— Получишь его, дружок, получишь. Получишь все, что твоей душеньке угодно.

— Красота!

— Давайте-ка выносите все эти камни в сад, — сказала Мэри Клоудир.

— Почему? — сказал Эдвард.

— Потому что им место в саду.

— А почему? — сказала Генриетта.

Близнецам, Эдварду и Генриетте Бираннам было по девять лет. Оба длинноногие и белобрысые, неразличимо похожие, с одинаковой копной пружинистых кудряшек на голове.

— Добро бы хоть были окаменелости. В них нет ничего особенного.

— В каждом камне есть что-то особенное, — сказал Эдвард.

— В метафизическом смысле — очень верно, — заметил, входя на кухню, Теодор Грей, облаченный в клетчатый старый, коричневый с красным халат.

— Мне за порядком в доме следить приходится не в метафизическом смысле, — сказала Мэри.

— А где Пирс? — спросил, обращаясь к близняшкам, Теодор.

Пирсом звали пятнадцатилетнего сына Мэри Клоудир.

— Наверху, у Барби. Украшает комнату ракушками. Целую тонну, похоже, наволок.

— Еще не легче! — сказала Мэри.

В дом неотступно вторгался берег моря. В комнатах у ребят под ногами хрустел песок вперемешку с галькой, раздавленные ракушки, засохшие организмы животного и растительного происхождения.

— Раз Пирсу можно приносить раковины, значит, нам можно — камушки, — рассудила Генриетта.

— А кто сказал, что Пирсу можно приносить раковины? — отозвалась Мэри.

— Но ведь ему-то ты мешать не станешь? — сказал Эдвард.

— Ох и всыпали бы мне, если б я в твоем возрасте перечила каждому слову! — сказала экономка Кейси.

Кейси она была по фамилии, а по имени — тезка Мэри Клоудир, отчего за ней, наподобие клички домашнего животного, и закрепилось смутно неоднозначное «Кейси».

— Тоже справедливо, хотя и не по существу, как мог бы возразить Эдвард, — сказал Теодор. — Может, если это с моей стороны не слишком, мне дадут чаю? Нездоровится мне что-то очень.

— Это надо же, не повезло тебе, Кейси! — сказал Эдвард.

— Ему — не стану мешать, — сказала Мэри, — во-первых — поздно, а во-вторых — тут особый случай, в честь приезда Барбары.

В споре с близнецами имело смысл прибегать к разумным доводам.

Барбара Грей с Рождества находилась в пансионе благородных девиц в Швейцарии. Пасхальные каникулы она провела, катаясь на лыжах с родителями, завзятыми любителями путешествовать.

— Хорошо кой-кому на этом свете, — не обращаясь ни к кому в частности, выдала Кейси не очень внятное, но глубокомысленное высказывание, как было ей свойственно.

— Кейси, а можно, мы возьмем эти куриные лапки? — спросила Генриетта.

— Как, интересно, мне содержать кухню в чистоте, когда эти дети, что голодные кошки, вечно роются в мусорных ведрах?..

— Все-то хотя бы не вытаскивай, Генриетта, — сказала Мэри.

Вперемешку с куриными лапками наружу вывалились комки мятой бумаги, кофейные зерна, листья вялого салата, клочья волос.

— Никто со мной не считается, — сказала Кейси. — Тратишь здесь понапрасну свою жизнь…

— Каждый из нас тратит жизнь понапрасну, — сказал Теодор.

— Глядите на меня, как на неровню…

— Вы и есть нам неровня, — сказал Теодор. — Ну так дадут мне чаю?

— Да помолчите вы, Тео, — сказала Мэри. — Будет вам Кейси заводить! Вон он, ваш чай, на подносе.

— М-мм, лимонная сдоба. Славно.

— Вам вроде бы нездоровилось, — сказала Кейси.

— Всего лишь невольный порыв желудка… Где у нас Минго?

Завтрак и чай, поглощаемые Теодором в постели, непременно проходили в присутствии Минго, рослого серого патлатого пса, отдаленно похожего на пуделя. Кейт с Октавианом изощрялись в непристойных догадках насчет отношений между Теодором и Минго.

— Сию минуту доставим, дядя Тео! — крикнул Эдвард.

Короткая возня завершилась появлением Минго из-за чугунной, с вычурным узором, плиты, которая, невзирая на дороговизну содержания и непригодность для готовки, по сей день заполняла собою нишу кухонного очага. Теодор, с подносом в руках, начал подниматься по лестнице в сопровождении двойняшек, которые, следуя одному из многочисленных, добровольно возложенных ими на себя ритуалов, вдвоем тащили пса, так что его глуповато-улыбчивая морда торчала из-под Эдвардовой мышки, а мохнатые лапы скребли по полу, меж тем как колбаска-хвост, помахивая, ритмично задирал подол льняного платьица Генриетты.

Теодор, старший и обремененный несчетными хворобами брат Октавиана, некогда — инженер с должностью в Дели, а ныне давно уже безработный, покинул Индию, как все о том знали, при сомнительных обстоятельствах, хотя какого именно рода обстоятельства вынудили его покинуть Индию, дознаться никому не удалось. Неведомо было также, жалует Теодор или нет своего брата; пренебрежительные его реплики в адрес последнего с общего согласия в расчет не принимались. Был он сухопар, долговяз, с лысеющей седой головой, крутым лбом, изрезанным причудливой сетью морщинок и с умным прищуром задумчивых глаз.