Роковая Маруся - Владимир Качан

Как же все-таки сильно питают воображение молодого русского артиста образы Настасьи Филипповны или Феди Протасова: и там, и там есть удалое и роковое, и оно влечет к себе неудержимо. Эти пьянки до беспамятства и обрушившаяся карьера с удовлетворением наблюдались нашей Марусей, хотя и не без некоторых уколов совести. Для нее это был конец охоты. В горячке охотничьего азарта она гнала к краю пропасти эту самую лань, которая наконец оступилась на крутизне и полетела в пропасть. Полными слез глазами провожала Маруся этот полет.

Но жертва, слава богу, не разбилась. Попив и погуляв до русского ужаса, до «синдрома разграбленной церкви», он в один прекрасный день почувствовал, что не может в себя больше влить ни рюмки водки. Цыганский наркоз тоже стал проходить. Последним толч–ком к ревизии своих ценностей был поход со своими цыганами в ресторан-поплавок к цыганам приезжим, которые в этом поплавке выступали. Из уважения к дорогим гостям и родственникам (они все в третьем-четвертом колене оказывались родственниками) и к русскому артисту, которого они видели в кино, они начали свою программу следующим образом: вышел на площадку их ведущий, весь в серебряной чешуе нашитых блесток, сверкнув золотым зубом в сторону почетных гостей, он хитро и многообещающе улыбнулся и начал: «Цыгане шумною толпой (тут он повесил тонкую паузу и победно продолжил) отныне больше не кочуют! Они сегодня над рекой в домах построенных ночуют!» Гром оваций! И уже непосредственно русскому киноартисту добавил: «Да простит нас Пушкин!»

За Пушкина тот извинения принял, но, притопленная до этого в водке самоирония в нем проснулась. Он стал выздоравливать. К тому же, что называется, у самого дна пропасти его подхватила и спасла милая простая девушка, переводчица с английского (а никакая не артистка!), его давняя поклонница, в которой не было решительно ничего рокового и которая была поэтому полной противоположностью Маше. Именно она и не позволила мальчику стать «живым трупом» Федей Протасовым, обеспечив ему тихую и вполне земную терапию, в которой он так нуждался. Мальчик выжил. Но не сразу и с большими потерями. Все кончилось для него хорошо.

Так что не огорчайся, дорогой читатель, или – не радуйся, кому – что… трупов здесь не будет, хотя каждый получит свое и, уверяю вас, не по выдумке автора, а по судьбе. И моя Маруся – не такой уж упырь и монстр, каким могла вам показаться, нет, окажется, что она всю жизнь платила по счетам. Сполна. Так что не будем спешить с выводами, мой далекий эмоциональный друг, поплывем дальше по тихой пока реке этого рассказа.

Итак, мы оставили Машу в период «безлюбья», стоящую, так сказать, посреди эмоционального пустыря, вроде бы не обещающего никакого любовного творчества. И тут кто-то подсказал или она сама вспомнила, что есть, есть в театре интересный молодой человек, который еще три года тому назад поступил в труппу, и не то чтобы она не заметила его, заметила, да еще как! – но тогда сердце было занято кем-то другим, роман с кем-то выходил на финишную прямую, и она отложила его на потом, сказав себе: «Ну, это подо–ждет, никуда не уйдет». И это «потом» все никак не наступало, все как-то руки не доходили, но в глубине сознания этот молодой человек жил и ждал своего часа. И этот час пришел.

Разящая энергия Машиных чар обрушилась на Коку внезапно и страшно, как вылетевший из-за угла автомобиль. Кока – так звали его друзья и знакомые, а вообще-то он был Костя, Костя Корнеев, и мы попытаемся описать его с точки зрения Маши, с позиции, о которой вы уже знаете. Для этого нам нужно на время вернуться к лесной фауне, точнее, к нехищным парнокопытным.

Итак, Костя был интересный юноша с кроткими и влажными оленьими глазами и с такой же, как у оленя, свободной и гордо выпрямленной шеей, еще не знакомой с губительным арканом любви и страсти. (А? Каково? Я сам себе удивился. Не хуже, чем у Дюма-отца. Помните: «Миледи метнула на мушкетера страшный взгляд своих прекрасных глаз. Ее рука метнулась к бурно вздымающейся от гнева груди, которая едва вмещалась под корсажем» и т.д. Да-да, именно так, меньшим пафосом в Машиной истории хотя бы иногда не обойтись Именно – метнула взгляд, а не вульгарно – посмотрела. И рука именно метнулась к корсажу, не поползла же в самом деле. И потом, признаюсь вам, Дюма-отец – моя слабость.)

Но вернемся к оленям. Да, это был типичный объект Машиного охотничьего промысла, но от себя добавим, что Маша проворонила в этом оленьем образе вполне хищную пластику пантеры, а кротость его оленьих глаз могла ввести в заблуждение только идиотку или слишком уверенную в себе женщину, каковой, вероятно, Маша и была. Этот оригинальный симбиоз хищного и травоядного делал Костю чрезвычайно привлекательным предметом женского внимания. После театрального института он жил беспечно и беспечально. Работа и жизнь были легкими и веселыми, как карнавал. Эти чудесные, праздничные, быстрые годы, кроме всего прочего, дали Коке тот самый опыт общения с женщинами, от которого он даже пресытился и немного устал. Он в последнее время освоил желанный почти для всех молодых людей, но очень трудно воспроизводимый печоринский стиль. В его глазах словно навечно застыло выражение сильнейшей, тошно–творной, постоянно грызущей изнутри скуки, – скуки, не утоляемой ничем. Он возбуждал невероятный интерес красивых, знающих себе цену женщин, которые азартно стремились эту скуку остановить, сломать. Каждая думала: «Это другие потерпели здесь поражение, а уж я-то справлюсь», – и каждая на этом попадалась.

Вот такой бывалый и непростой паренек попался Марусе на ее любовной тропе. Вы понимаете, конечно, что если встречаются два таких специалиста, то это – лава на лаву, кошмарное противодействие двух биополей, кровавый бой самолюбий и характеров или (прибегнем к спорту) смертельные объ–ятия двух борцов вольного стиля, когда каждый стремится перевести другого в партер, а ложи бенуара и галерка рукоплещут стоя. Так оно и было, ибо за этим поединком, за этим романом года жадно следил весь театр – и переживал, и обсуждал, и рукоплескал.

Все началось с того, что Маша вымыла пол в его комнате. Нет, конечно, и до этого были и взгляды, и полуулыбки, и многообещающее кокетство – весь этот местный Версаль был, но первая глава этого романа была написана именно тогда, когда Маша вымыла пол. Она сделала первый ход и, согласитесь, это было нестандартное начало, не какое-нибудь всем известное е2 – е4.

Кока был иногородним, общежития театр ему пока не дал, и он снимал крохотную комнату возле кухни в коммунальной квартире, в которой тремя комнатами владела Любанька, белотелая, рыхловатая женщина в очках, очень добрая и своя в доску, носившая среди друзей слегка обидную для нее кличку – Ватрушка. Одну из своих трех комнат она Коке и сдавала.

А квартира эта была в самом центре, на улице Грановского, по соседству был даже дом, где жил маршал Буденный. Это было очень удобно не только для Коки, чей театр был совсем неподалеку, но и для подгулявших друзей, которые считали, что лучшего места для продолжения веселья им не найти. Выходили они, допустим, из какого-нибудь ресторана в центре столицы, чувствовали потребность продолжить, и кто-нибудь обязательно предлагал: «А пойдем к Ватрушке», и вся компания, сколько бы их там ни было – трое или десять, – совершала набег на Ватрушкину квартиру. Там всегда принимали, всегда были рады, тем более что нежданные гости никогда не приходили с пустыми руками. Так что хорошо, что Кокина комната была несколько в стороне от эпицентра веселья, и Кока, если душа его требовала уединения (а это все-таки редко, но бывало), мог всегда там спрятаться. Эту комнату и весь интерьер необходимо описать, чтобы вы поняли, что именно предстояло мыть молодой, красивой даме из респектабельной семьи.