Assassin's Creed. Черный флаг - Оливер Боуден

Родительский дом стоял на окраине деревни Хэзертон, в десяти километрах от Бристоля. У родителей был небольшой участок земли, почти целиком занятый под пастбище. Отцовские интересы не простирались дальше разведения овец. Мое взросление освободило его от занятия, которое он всегда ненавидел. Я говорю о поездках в город с товаром, препирательствах с купцами и перекупщиками, заключении сделок, умении выговорить себе наиболее выгодные условия и так далее. Когда я подрос настолько, что все, с кем отец вел дела, начали относиться ко мне как к равному, деловые хлопоты легли на мои плечи.

Отца звали Бернардом, мать – Линетт. Они были родом из Суонси, но перебрались на запад Англии, едва мне стукнуло десять. За все эти годы мы так и не избавились от валлийского акцента. Это делало нас непохожими на других, но меня подобные отличия никогда не волновали. Я был сыном фермера, разводившего овец, а не овцой в стаде.

Я часто слышал от родителей, что у меня хорошо подвешен язык. Мать считала меня привлекательным молодым человеком и любила повторять, что своими речами я могу очаровать кого угодно. Я этого не отрицал, особенно когда дело касалось женщин. Скажу так: дела с женами торговцев шли куда успешнее дел с самими торговцами.

Мои занятия напрямую зависели от времени года. С января по май, когда овцы ягнились, мы сбивались с ног. Вне зависимости от того, была ли ясной моя голова или нет, я был обязан до восхода солнца наведаться в хлев и проверить, не появился ли у овец приплод. Ягнившихся овец переводили в хлев поменьше, разделенный на стойла. Их мы называли «ягнячьими горшками». Новорожденными ягнятами занимался отец. Я в это время чистил и пополнял кормушки, менял сено и воду. Мать усердно записывала в дневник количество родившихся ягнят и обстоятельства овечьих родов. Я тогда и писать-то толком не умел. Письму (помимо всего остального, что сделало из меня настоящего мужчину) меня научила Кэролайн. Но тогда овечьей родословной занималась мать. Она тоже была не бог весть какой грамотной, но считать более-менее умела.

Родители любили работать вместе. Это было еще одной причиной, почему отец не возражал против моих частых поездок в город. Мне иногда казалось, что отец и мать соединены какой-то невидимой нитью. Я больше не встречал пар, где бы муж и жена столь сильно любили друг друга и так мало нуждались в выставлении своей любви напоказ. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы понять: каждый из них был смыслом жизни для другого. Душа радовалась, глядя на этих двоих.

Осенью мы пригоняли на пастбища к овцам племенных баранов. Они вместе щипали траву и занимались тем, что способствовало появлению новых ягнят. Сами пастбища тоже нуждались в уходе. Изгороди и стены ветшали, их требовалось чинить или строить заново.

Зимой, если погода портилась вконец, мы не выпускали овец из хлевов. Там, в тепле и безопасности, они готовились принести очередной приплод.

Лето было для меня временем наибольшей свободы. У овец наступала пора стрижки. Этим занимались исключительно отец с матерью. Я ездил в город чаще обычного, продавая не мясо, а шерсть. Поездки не были обременительными, и мои визиты в бристольские таверны становились все более частыми. Можно сказать, я примелькался в тавернах в своем камзоле, застегнутом на все пуговицы, бриджах, белых чулках и слегка потертой треуголке. Я привык считать ее своим отличительным знаком. По словам матери, треуголка великолепно сочеталась с моими волосами. (Они у меня очень быстро отрастали и постоянно нуждались в стрижке. Но мне нравился их красивый песочный цвет.)

Именно в тавернах я открыл для себя, что после нескольких кружек эля, выпитых в полдень, мое красноречие обретало силу и легкость. Думаю, ты согласишься, что у выпивки есть свои достоинства. Эль развязывает язык, устраняет скованность, ослабляет тиски нравственных принципов… Не скажу, чтобы в трезвом состоянии я был излишне застенчив, однако эль давал мне дополнительную свободу. Речь становилась убедительнее, и мне удавалось продать больше шерсти, а излишек вполне покрывал расходы на выпивку. По крайней мере, так я говорил себе тогда.

Если оставить в стороне глупое утверждение, что Эдвард «в подпитии» торговал лучше, нежели трезвый, надо отметить еще одну перемену, производимую во мне элем. У меня менялось умонастроение.

Честно говоря, я считал себя особенным. Нет, не так: я был уверен, что я особенный. Бывали вечера, когда я сидел и отчетливо понимал, что воспринимаю мир совсем не так, как другие. Сейчас-то я знаю, с чем были связаны эти чувства. Но тогда я был не в курсе, как выразить это словами, и лишь говорил, что ощущаю себя непохожим на других.

Возможно, по этой причине, а может, вопреки ей я решил, что не собираюсь всю жизнь заниматься разведением овец. Я осознал это в первый день, когда пришел на ферму в новом качестве – родительского помощника. Детство кончилось. Я посмотрел на отца и понял, что уже не смогу, как раньше, просто прийти сюда, немного поиграть и отправиться домой – мечтать о будущем плавании по далеким морям. Отныне моим будущим становилась работа на ферме. Год за годом я стану помогать родителям, а потом женюсь на какой-нибудь местной девице, у меня появятся сыновья, они подрастут и тоже начнут учиться ремеслу их отца и деда. Я отчетливо понял, что ждет меня впереди, и не ощутил удовлетворенности такой жизнью, не говоря уже о счастье. Такое будущее, похожее на стопку свежевыглаженной рабочей одежды, меня изрядно ужаснуло.

Правда была в том (прости, отец, да упокоит Господь твою душу), что я ненавидел свою работу. А после нескольких кружек эля я ненавидел ее меньше, только и всего. Может, я заливал элем свои странные мечты? Наверняка. Но тогда я как-то об этом не думал. В те дни меня снедало неутихающее презрение к тому, как я живу и во что превращается… или хуже того, уже превратилась моя жизнь. Это презрение почему-то виделось мне шелудивым котом, устроившимся у меня на плече.

Похоже, мне не хватало благоразумия. Порой я вел себя опрометчиво, намекая собутыльникам, что судьба уготовила мне жизнь лучше нынешней. Что тут скажешь? Я был молод, самонадеян и высокомерен. Помножь все это на пристрастие к элю. Даже в лучшие времена такое сочетание давало взрывоопасную смесь. А те времена уж никак нельзя назвать лучшими.

– Тебя послушаешь, так мы что, тебе в подметки не годимся?

Я часто слышал этот вопрос. Слова менялись, но суть оставалась прежней.

Сейчас я понимаю: нужно было проявить крупицу дипломатии. Сказать, что они меня не так поняли или что-то в этом роде. Но я отвечал в своей тогдашней манере, после чего вспыхивала потасовка. Их в моей тогдашней жизни хватало. Наверное, мне хотелось доказать очередным собутыльникам, что я действительно лучше их во всем, включая драки. Возможно, я думал, будто таким образом отстаиваю честь семьи. Вот таким я был тогда. Напивающимся без удержу. Волокитой. Выскочкой. Но только не трусом. Нет. Я ни разу не попытался уклониться от потасовки.

Именно в летнюю пору моя беспечность достигала высшей точки. Я бывал максимально пьян и легковозбудим – словом, настоящая заноза в заднице. Но, несмотря на все это, заметив, как какие-то негодяи пристают к молодой женщине, я тут же бросился ей на выручку.