Отступление - Давид Бергельсон

Девятнадцатилетняя Ханка Любер происходила из богатой семьи и была прекрасно воспитана. Рано умершая мать внушила ей в детстве, что никогда не надо клясться и настаивать на своем. Побледнев от испуга, она сказала, что не помнит, зажигала ли она лампу перед уходом. Ей было страшно обмануть кого-нибудь, даже нечаянно, поэтому Ханка на всякий случай добавила, что, «по крайней мере, она на девяносто процентов уверена, что не зажигала».

Потом узнали: Хава, дочь богатого торговца Азриэла Пойзнера, на следующий день после смерти Мейлаха вернулась в Ракитное. Поздним вечером видели, как она шла к аптеке Мейлаха, а за ней следом, с огромной связкой ключей, старший приказчик Йосл. Странно, но один из замков на железной двери в магазине Азриэла Пойзнера был точь-в-точь таким же, как замок на доме Мейлаха. Однако Хава Пойзнер в последнее время за что-то злилась на Мейлаха и всячески его избегала.

Обо всем этом стало известно только несколько дней спустя. Матери Этл Кадис, давным-давно овдовевшей, тогда не было дома. В городе судачили, что она опять украдкой отправилась к богатому, но очень скупому свекру, у которого каждый месяц с трудом выцарапывала малую толику денег на жизнь, утаивая от него тот небольшой доход, что остался ей после смерти мужа. В тот день белокурая, пухленькая Ханка Любер пришла к Этл Кадис. Бледная, она взволнованно дышала, стоя перед Этл, и не знала, что сказать. Чтобы не встретиться с Этл взглядом, она отвернулась к окну.

И Этл Кадис тоже не знала, что сказать. Ее неподвижное, смуглое, продолговатое лицо казалось сильно поблекшим, под серыми, беспокойными овечьими глазами легли темные круги. Она всегда была молчаливой и мрачной, такой же, как ее нескладная жизнь. Однажды — это было полтора года назад — она вдруг посреди семестра бросила курсы, на два с лишним месяца заперлась у себя в комнате и все это время ни с кем не разговаривала. По городу начали судачить, что ее душит злоба на весь свет, оттого она и молчит. Но тут появился Мейлах, и всё Ракитное обзавидовалось ей. Теперь же исчезла последняя надежда, и она снова стала плохо спать по ночам, как раньше, до знакомства с Мейлахом.

В Ракитном ей перемывали кости на каждом углу, во всех зажиточных домах, собираясь за чашкой чая, без конца толковали о ней, рассуждали: «Уж если не везет, лучше и вовсе не жить на свете».

И еще: «Ну ладно. Вот, например, Прегер, заведующий талмуд-торой[2], говорит: „Этл Кадис целыми днями ходит и думает, чем бы еще всех удивить“. Только одного у нее не отнимешь, у Этл: с головой-то у нее все в порядке, она осознает свое положение, но ведь ей от этого только хуже».

Сама Этл ни с кем не виделась и знать не хотела, что о ней говорят и думают в городе. Редко-редко встречали ее на улице, когда она шла в дом богача Ойзера Любера, за Ханкой, чтобы вместе отправиться к Ицхоку-Беру, кассиру, в его лесную контору под Ракитным, — поговорить о Мейлахе.

У кассира Ицхока-Бера была больная жена, она почти никогда не появлялась в городе. Сам же Ицхок-Бер был богатырь. Его большие, круглые глаза напоминали прожекторы мчащегося локомотива, и за это его прозвали в городе Паровозом.

— Вон Ицхок-Бер Паровоз идет, — говорили каждый раз, заметив вдали его мощную фигуру и растрепанную пепельно-седую бороду.

Уже четыре года, как его сюда привезли и определили кассиром в лесу под Ракитным, но ни с кем из городских он так до сих пор и не сошелся. Не очень-то он любит евреев Ракитного, а после смерти Мейлаха и вовсе ходит сам не свой. И если приезжает к нему в лес еврей купить древесины и начинает торговаться, то Ицхок-Бер так зло сверкнет на него своими глазами-прожекторами, что тому еврею сразу ясно делается: не пойдет Ицхок-Бер ни на какие уступки. Оттого он уже переругался с пятью лесоторговцами и Акивасоном — своим теперешним хозяином. Акивасону льстят все его тридцать четыре работника, но только не Ицхок-Бер.

Он вообще несдержанный, если рассердится, может заявить, что когда-то поссорился с самим Богом:

— Да, да… Еще в молодости с Ним поссорился.

Только когда к нему летним воскресным днем приходят нарядные Этл Кадис и Ханка Любер и застают его на поляне, усыпанной нарубленными за неделю щепками, и когда он, глубоко затянувшись крепкой самокруткой, начинает рассказывать, какими были Мейлах и его друг Хаим-Мойше в то время, когда оба учились экстерном в большом городе, где неподалеку, в лесу, Ицхок-Бер впервые стал кассиром, — только тогда он делается мягче, добрее.

«Он, Ицхок-Бер, — говорит он, — хорошо знает таких ребят».

И, привычным жестом скрестив руки на груди, добавляет: «Ну что тут скажешь? Его, Ицхока-Бера, Бог такими детьми не наградил».

И стоит, выпрямившись перед девушками во весь рост, и качает головой, а они сидят посреди поляны на обтесанном бревне. Ицхок-Бер поднимает брови и шевелит толстыми губами, подбирает для этих ребят подходящее слово, ищет и не находит. Но чем дольше он о них рассказывает, тем отчетливее вырисовываются их фигуры — двух друзей, которые приехали в большой город учиться. Один из них, тот, что моложе, высокий, светловолосый, уже тогда был застенчивым. Если он улыбался, это означало, что он что-то такое знает, но никому не скажет.

А второй — румяный, подвижный, как ртуть, и при этом необыкновенно добрый. Свою страсть к математике он вынес отсюда, из Ракитного, где родился и когда-то учился в хедере.

И оба крутятся там, в большом, шумном городе, и оба думают, что у них на спинах маленькие, едва заметные горбики.

«По наследству достались, — говорят они об этих горбиках и улыбаются друг другу. — По наследству от отцов из местечка».

Они крутятся там возле всяких партий, и прислушиваются, и радуются:

— Ведь хорошо!

Когда один узнаёт в городе какую-нибудь новость, тут же бежит сообщить ее другому:

— Слышал?

И с воодушевлением:

— Знаешь, этот мир гроша ломаного не стоил бы, если бы в нем нечего было рассматривать.

Второй подхватывает:

— Что ж, — улыбается, — бакалейная лавочка, да?.. И колокольчик на двери?

А первый тут же отвечает:

— Еще какой колокольчик!

Этл Кадис, в черном платье, сидит и слушает холодно, молча. Ей не впервой, она когда-то уже промолчала больше двух месяцев кряду, а недавно похоронила жениха — трудно представить, чтобы она вела себя иначе. А Ханка сидит чопорно потому, что так приучила ее мать, и думает, что у Ицхока-Бера черная грязь под отросшими ногтями. Ицхок-Бер очень хороший, вот только… Когда он вычищает ногти, она освобождается от этой мысли. Однако ей все-таки не понятно, что «ребята», то есть Мейлах и Хаим-Мойше, подразумевали там, в городе, под бакалейной лавочкой. Может, они имели в виду сам большой город, где учились экстерном, а может, они называли так весь белый свет, о котором Ицхок-Бер никогда не скажет доброго слова.