Рыцари темного леса - Дэвид Геммел

— Не знаю! Ничего я не знаю. Я к маме хочу.

Старик прижал мальчика к себе.

— Мне очень, очень жаль, Лаг.

Всадник остановился на перевале. Ветер, дующий с горных вершин, свистел вокруг него. Далеко внизу лежали зеленые земли Габалы, ручьи и реки, холмы, долины и леса — все, что помнилось ему, и виделось во сне, и манило его назад.

— Домой, Каун, — прошептал он, но ветер унес прочь его слова, и высокий серый конь не услышал их. Всадник, тронув скакуна каблуками, направил его вниз и откинулся назад в седле. У заброшенного пограничного форта ветер утих. Дубовые, окованные бронзой ворота крепости болтались на сломанных петлях. Габальского орла с них содрали — остался лишь кончик крыла, весь позеленевший и почти неотличимый от гниющего дерева.

Всадник спешился — высокий, в длинном плаще с капюшоном, с шарфом, плотно обмотанным вокруг шеи. Он ввел коня в разрушенный форт и остановился перед статуей Мананнана. Левая рука, отломанная, валялась на булыжнике, лицо кто-то изуродовал топором или молотом.

— Быстро же они забыли, — сказал путник. Конь, слыша его голос, ткнулся мордой ему в спину. Человек снял толстые шерстяные перчатки и потрепал скакуна по шее. Здесь было теплее, и он размотал шарф, бросив его на седло. Потом откинул капюшон, и его серебристый шлем сверкнул на солнце.

— Давай-ка напоим тебя, — сказал путник и подвел коня к колодцу посередине двора. Бадья покоробилась, и под железными обручами зияли трещины. Веревка высохла, но еще держала, хотя и требовала осторожного обращения. Обыскав ближние строения, человек вернулся с глиняным кувшином и миской и поставил кувшин в ведро. Погрузив бадью в колодец, он бережно вытянул ее наверх. Из трещин лилась вода, но кувшин был полон. Напившись, человек налил воды в миску и напоил коня. Потом ослабил подпруги, долил жеребцу воды, поднялся на крепостную стену и сел там на солнцепеке.

Вот он, конец империи. Не кровавые поля сражений, не вопящие орды, не лязг стали о сталь, а пыль, вихрящаяся по булыжнику, разбитые статуи, рассохшиеся ведра и могильная тишина.

— Ты бы не вынес этого зрелища, Самильданах, — сказал путник. — Оно разбило бы твое сердце.

В собственном сердце он не находил горя по поводу крушения Габалы: глядя на статую, он горевал только о себе самом.

Мананнан, рыцарь Габалы, один из девятерых, которые были выше, чем принцы, и больше, чем люди. Достав из сумки на поясе серебряное зеркальце, он посмотрелся в него.

На него глянули синие глаза, обведенные серебристой сталью. Плюмаж ему обрубили в какой-то стычке на севере, на поднятом теперь забрале оставил вмятину топор во время Фоморианской войны. Руническую цифру, его знак, сорвали со лба где-то на востоке. Он не помнил этого удара — слишком много он получил их за шесть одиноких лет, прошедших после того, как врата закрылись. Бывший рыцарь перевел взгляд на стальной ворот, охватывающий шею, и представил себе медленно растущую под ним бороду. Когда-нибудь она задушит его до смерти.

Что за смерть для рыцаря Габалы — быть заключенным в собственном шлеме и удушенным собственной бородой. Такова цена, которую он заплатит за предательство. Такова кара за трусость.

Трусость? Он повертел это слово у себя в голове. За годы своих бесцельных скитаний он не раз проявлял отвагу в бою — и в атаке, и в долгом ожидании вражеского удара. Телесное мужество ни разу не изменило ему. Но в ту темную ночь шесть лет назад, когда перед ним разверзлись черные врата, затмив собой звезды, его пригвоздила к месту трусость иного рода.

Не в пример остальным Самильданах мог бы пойти в пекло с пригоршней снега. И Патеус тоже, и Эдрин — все.

— Будь ты проклят, Оллатаир, — процедил бывший рыцарь. — Будь проклята твоя гордыня! — Он спрятал зеркало в сумку.

Отдохнув около часу, он снова сел в седло. До цитадели оставалось три дня пути на запад. Он избегал городов и селений, покупал еду в единенных крестьянских усадьбах и спал под открытым небом. Утром четвертого дня он доехал до цитадели.

Мананнан пересек бывший розарий, где среди сорняков кое-где еще виднелись цветы. Между камнями мощеной дорожки за шесть лет набилась земля, и там тоже проросла трава. Боковые ворота стояли открытыми. Двор тоже зарастал травой, питаемой перелившимся через край фонтаном. Мананнан спешился, скрипнув своими доспехами.

— Да, Каун, здесь все не так, как тебе помнится. Их больше нет. — Он напоил коня из фонтана. Ветер хлопнул ставней о стену, и Каун вскинул голову, прижав уши. — Все хорошо, мальчик, — успокоил его Мананнан. — Здесь не опасно.

Бывший рыцарь расседлал коня, вскинул на плечо котомку и вошел в знакомый чертог. Сюда нанесло пыли, и от ковра пахло плесенью. Статуи смотрели на него незрячими глазами.

Придавленный бременем своей вины, которое здесь стало еще тяжелее, он прошел мимо изваяний к часовне в задней части здания. Листовидная дверь со скрипом отворилась. В часовню пыль не проникла, но золотые подсвечники, серебряная чаша и шелковые гобелены исчезли. Тем не менее здесь все дышало миром. Бывший рыцарь скинул и развязал свою котомку. Он снял перевязь с мечом, освободился от панциря и сложил все это на алтарь. За панцирем последовали наплечники и кольчуга, не раз спасавшая ему жизнь. На камень легли набедренные щитки и поножи, а поверх всего — черные с серебром перчатки.

— Вот и конец всему, — сказал Мананнан и хотел снять шлем, но тот не поддался. Оллатаир заколдовал его здесь, в этой самой часовне, шесть лет назад — но разве святости этого места недостаточно, чтобы снять чары без помощи волшебника? Пружинная застежка отошла без усилий, но шлем не двинулся с места. Мананнан нажал еще раз и уронил руку. Страх перед неудачей уступил место гневу. — Чего еще ты хочешь от меня? — вскричал он. Пав на колени, он стал молиться об избавлении, но молитва уходила куда-то в пустоту, не достигая цели. Лишенный доспехов рыцарь в изнеможении встал и вынул из котомки шерстяные штаны и кожаный камзол. Надев их, он снова пристегнул перевязь, натянул сапоги из мягкой оленьей кожи и взял одеяло, а котомку бросил.

Его конь щипал траву под стеной. Человек прошел мимо него в кузницу. Здесь тоже лежала пыль, инструменты заржавели, большие мехи порвались, в горне поселились крысы.

Мананнан взял заржавленную пилу — будь она даже новая, от нее не было бы пользы. Сталь-серебрянка, из которой выкован шлем, и сама по себе очень прочна, а заклятия Оллатаира сделало ее неуступчивой ко всему, кроме жара. Мананнан уже вытерпел как-то два часа пытки, когда один кузнец попробовал расплавить застежку его шлема. В конце концов ремесленник, отчаявшись, опустился перед ним на колени.

— Нет смысла продолжать, рыцарь. Требуемый для этого жар сожжет ваше тело и превратит мозги в пар. Вам нужен чародей, а не кузнец.

Мананнан обращался к чародеям и мнимым волшебникам, к провидцам и колдуньям — но никто из них не сумел снять чар Оружейника.