Давний спор славян. Россия. Польша. Литва - Александр Широкорад

Любопытно, что даже в капитальных трудах польские историки дипломатично не упоминают о требовании Польши передать ей все ценности, когда-либо вывезенные за время, прошедшее после первого раздела Польши. Поляками были предъявлены требования на многие памятники, хранившиеся в Артиллерийском историческом[248]и Суворовском музеях. Им отдали 57 пушекXVI–XVIII вв., 67 знамен и штандартов. При тщательном сличении гербов, девизов и других геральдических символов на знаменах и штандартах историк П. И. Белавенец установил, что все они не польские, а шведские, и представил польской стороне такие убедительные доказательства, что поляки от претензий отказались. Но в 1932 г. требование возобновили, и русская сторона, «чтобы не портить отношений», все же несправедливо требуемое отдала.

Из собрания Суворовского музея, хранившегося в это время в Артиллерийском историческом музее, поляки забрали ключи от Варшавы и серебряные литавры, поднесенные А. В. Суворову варшавским магистратом в 1794 г., много польских знамен, оружия и других предметов тех времен. Кстати, пищаль «инрог», взятую поляками у нас под Смоленском, русские купцы выкупали потом золотом.

К слову, все эти ценности, силой вытащенные из русских музеев, впрок ляхам не пошли. В 1939 г. они стали трофеями немцев, и в основном были приватизированы германским командованием. Так что ключи и литавры Суворова попали к новым победителям Варшавы.

Помимо переговоров с Москвой поляки с 30 сентября 1920 г. вели переговоры с Литвой, с которой 7 октября было подписано соглашение о демаркационной линии, оставлявшей Вильно Литве. Эта уступка объяснялась опасениями Варшавы перед Лигой Наций, откликнувшейся на жалобы Литвы относительно действий польских войск на ее территории. Чтобы все-таки получить Вильно, польское руководство инсценировало «мятеж» в армии, и 9 октября «взбунтовавшаяся» дивизия генерала Желиговского захватила город. Официально Варшава не отказалась от ранее подписанного соглашения, что, впрочем, не помешало ей включить Вильно в состав Польши.

Итак, Польша вышла победительницей из войны. Теперь в ее границах этнических поляков было около 66 процентов, остальное население составляли немцы, русские, украинцы, белорусы и евреи. Точные цифры установить невозможно, поскольку польские власти считали поляками всех католиков и униатов. Вновь начались преследования «диссидентов», то есть некатоликов. По данным польских историков Дарьи и Томаша Наленч, настроенных весьма патриотически, «…некогда униатские, а более ста лет православные церкви на Волыни были превращены в католические костелы и целые деревни стали польскими. Только на Волыни к 1938 г. было превращено в костелы 139 церквей и уничтожено 189, осталось лишь 151».[249]

В качестве примера стоит упомянуть о судьбе кафедрального собора Александра Невского в Варшаве, построенного в конце XIX в. на добровольные пожертвования. Его стены и своды украшали мозаики, выполненные под руководством В. М. Васнецова. Самая большая мозаика «О Тебе радуется» имела площадь 1000 кв. м. Интерьер украшали 16 яшмовых колонн, подаренных Николаем П. Собор вмещал до 3000 молящихся. Колокольня, напоминавшая московскую Ивана Великого, возвышалась над городом на 73 м. Наверху ее была устроена популярная у туристов смотровая площадка. И вот с 1920 по 1926 г. поляки с большим трудом разломали этот величественный храм. Украшения собора были разворованы. Позже несколько мозаичных фрагментов украсили костел Марии Магдалины в предместье Прага, а яшмовые колонны собора в конце концов установили над могилой маршала Пилсудского в Кракове.

Замечу, что собор Александра Невского, в отличие от храма Христа Спасителя, никому не мешал. И в 1926 г. противником польских панов была не царская Россия, а атеистический Советский Союз. Разумные политики могли сделать этот собор символом борьбы против «безбожного большевизма», местом общения белогвардейских элементов и т. д., но ненависть ясновельможных панов к православию и всему русскому затмила политическую целесообразность.

Я ни здесь, ни в других местах не собираюсь судить власти любой страны с точки зрения международного права, а тем более общечеловеческих ценностей. Я пытаюсь оценивать действия правителей лишь с точки зрения выгоды страны, ими управляемой. Диктатор Пилсудский и ясновельможные паны потеряли рассудок в 1918–1920 гг., смертельно рассорившись с двумя сильнейшими государствами мира — Германией и Россией, воспользовавшись их временной слабостью.

Маршал Пилсудский разговаривает с депутатами сейма: «Я очень люблю беседовать с панами». Рисунок из журнала «Муха». 1927 г.

А был ли иной выход? Да, был. Но для этого панам-националистам пришлось бы делать только то, к чему они громогласно призывали. Хотели независимого национального государства, ну и собрали бы все земли, где большинство составляют этнические поляки, и провели бы по ним границу. А затем можно было бы провести обмен неполяков из Польши на поляков из России и Германии. Хороший пример дали Турция и Греция, которые по окончании войны в 1922 г. отправили полтора миллиона греков в Грецию и полмиллиона турок в Турцию. Окончательно территориальных претензий это не исключило, но войны между ними в грозные 30–40-е гг. XX в. не произошло.[250]

Не сделало должных выводов из польской кампании 1920 г. и советское руководство, а ведь именно под Варшавой большевики первый раз поскользнулись на арбузной корке национализма. В польском тылу не было восстания рабочих и крестьян — наоборот, они в основном добровольно шли воевать против русских, но после нападения поляков генерал Брусилов и другие царские генералы, находившиеся в оппозиции к большевикам, выразили желание служить в Красной армии.

Чувства русских людей хорошо высказал великий князь Александр Михайлович, у которого большевики убили трех родных братьев: «Некогда я ненавидел их, и руки у меня чесались добраться до Ленина и Троцкого, но тут я стал узнавать то об одном, то о другом конструктивном шаге московского правительства и ловил себя на том, что шепчу: „Браво!“ Как все те христиане, что „ни холодны ни горячи“, я не знал иного способа излечиться от ненависти, кроме как потопить ее в другой, еще более жгучей. Предмет последней мне предложили поляки. Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: „Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от ее западных рубежей!“ Я не осмелился выражаться открыто, но слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной Армии победы».[251]