Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Процитирую небольшой отрывок из статьи Сергея Чупринина. Он типичен для критиков, представлявших во время горбачёвской перестройки либеральную позицию:

«Иноземные слависты, приезжая к нам, уже тогда с наивным ехидством осведомлялись о том, будут ли когда-нибудь на родине опубликованы Леонид Бородин, Владимир Казаков, Владимир Сорокин — эти имена, хорошо знакомые итальянцам, французам, западным немцам, по-прежнему практически неизвестны русскому читателю. Уже тогда прошумел скандал с альманахом “Метрополь” — своего рода визитной карточкой нашей альтернативной, другой поэзии, публицистики и прозы. Что, в самом деле, общего между “Москвой — Петушками” и “Факультетом ненужных вещей” (роман Юрия Осиповича Домбровского[428] о судьбе русского интеллигента в эпоху сталинских репрессий. — А. С.)? Что роднит В. Ерофеева и А. Рыбакова, Л. Петрушевскую и В. Дудинцева? Увы, ничего. Кроме того, что и те и другие годами, иногда десятилетиями не могли пробиться к читателю. И (не позабыть бы!) кроме того, что написанное этими ни в чём между собою не схожими авторами бесспорно (для меня по крайней мере бесспорно) является фактом русской литературы, правдивым и честным свидетельством о времени, до сих пор нами не изжитом. Впрочем, свидетельство свидетельству рознь, и я не удивлюсь, если даже те, кто всем сердцем приветствует публикацию на родине “Жизни и судьбы”, “Факультета ненужных вещей” или пропущенных глав “Сандро из Чегема”, кто видит в них доказательство духовного творческого здоровья и нравственного достоинства отечественной литературы, совсем иначе отнесутся к другой прозе, увидят в самом факте её нарождения и успеха как раз, наоборот, симптом тяжкого духовного и творческого недуга, падения нравов и вкусов, “декадентского” загнивания... Нельзя сказать, что такого рода суждения совсем уж безосновательны. Другая проза действительно часто шокирует — многих и многим. Например, скандальной, порою оскорбительной для нашего с вами целомудрия беззапретностью в выборе слов, выражений, сюжетов, моральных оценок, так что подрастающим детям поостережёшься давать в руки не только повесть Ю. Алешковского “Николай Николаевич”, где едва ли не каждая вторая-третья фраза увлечённо исповедующегося перед собутыльником героя-рассказчика подпадает под статью указа о сквернословии. Случай Ю. Алешковского, виртуоза и поэта российской матерщины, конечно, из самых крайних. Как и случай, допустим, Э. Лимонова, чем бесстыдно горький “тамиздатовский” роман Э. Лимонова “Это я, Эдичка!” некогда рецензировался на “международных” страницах “ЛГ”. Как и случай В. Сорокина, выведшего в центр романа “Тридцатая любовь Марины” патентованную лесбиянку и нимфоманку. Дело, конечно, не в матерщине, не в демонстративном эротизме и вообще не в крайних случаях, тем более что черёд до них у наших издателей дойдёт явно не скоро, а и дойдёт ли?.. Дело в том, что, будем откровенны, гриф “Только для читателей старше 16 лет” уже сейчас кажется уместным при публикации многих произведений писателей этой волны»4.

На той же полосе «Литературной газеты» рядом со статьёй Сергея Чупринина резкое неприятие другой литературы высказал Дмитрий Урнов. В своей полемике с ним он исходил из убеждения, что популярность авторов альтернативной литературы возникла как следствие запретительства, иногда доходившего до нелепостей. Этим не преминули, как он заявил, воспользоваться авторы другой литературы, начавшие прежде всего и главным образом писать так, «как нельзя писать, вообще нельзя». Особое внимание он обратил на поэму Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки».

Он назвал её «неумелой бессмыслицей»: «Уверен, что горячечно-поэтический монолог Венедикта Ерофеева мы и не вспомнили бы теперь, если бы поэма в прозе “Москва — Петушки” была бы сразу, во время оно, опубликована. Почему? Если уже имеется гарантия, что правовому положению текста и автора моё суждение никак не повредит, скажу. Неумело сделан бред — вот и всё. С момента своего появления за двадцать лет этот текст совершенно истлел бы под воздействием времени, и лишь только запретность как бальзам его для нас сохранила»5.

К Дмитрию Урнову у Венедикта Ерофеева были серьёзные претензии. Домыслы этого эрудированного «миротворца» из ИМЛИ часто представлялись абсурдными и оттого особенно нелепыми. Так, Венедикта Васильевича задело заявление Урнова, что в конце 1950-х — начале 1960-х годов ажиотаж в среде образованных людей по поводу русских писателей XVIII—XIX веков вызван затянувшейся на многие годы неиздаваемостью их произведений, а не их содержанием, оказавшимся актуальным для моих современников.

В интервью с Леонидом Прудовским, опубликованном в журнале «Континент» (№ 65, 1990), автор поэмы «Москва — Петушки» не смог смолчать по поводу такого необоснованного предположения: «Что говорить о Петре Чаадаеве, когда его только-только издали. А этот мудак Урнов говорит, что есть произведения, которые набальзамированы долгостоянием, неиздаваемостью. Он, мудак, хотя бы взял в образец Радищева или Александра Грибоедова, Петра Чаадаева — неужели они настолько живучи, что набальзамированы?»6

О таких людях, как Дмитрий Урнов, Венедикт Ерофеев кратко и точно сказал: «Человек, лишённый игровых начал и дара мистификаций»7

Руководители ИМЛИ им. А. М. Горького больше всего опасались появления в научных трудах аллюзий на современную советскую жизнь. Как человек, проработавший в этом академическом учреждении 32 года, выдвину в защиту моего коллеги Дмитрия Урнова свою версию. Я убеждён, что раздражившим Венедикта Ерофеева заявлением мой коллега перенаправлял внимание, как тогда говорили, «инстанций» в другую, более безопасную плоскость. Он словно пожимал плечами, вспоминая мумии фараонов с ликами отечественных классиков, и вопрошал самого себя: «Что ли, с ума все посходили? Жизнь у нас в СССР — лучше не бывает. Перестраиваемся ведь, прямо скажу, по ходу дела, быстро и по сторонам не оглядываемся. Как бы в дерьмо не вляпаться. Не стоит торопиться с этой перестройкой. Пусть она идёт помедленнее. Живите и наслаждайтесь. К чему вам эти давно забытые мертвецы — Радищев и Чаадаев. Читайте лучше книги современных писателей-деревенщиков».

К тому же литературный вкус Дмитрия Урнова был особенным — с трудом определяемым. Так, задолго до его филиппик по адресу Венедикта Ерофеева он с такой же безапелляционной уверенностью «зарубил» своей «внутренней рецензией» в издательстве «Молодая гвардия» предполагаемое издание замечательного романа Салмана Рушди «Стыд», назвав его «слабенькой, провинциальной прозой». После мирового скандала с романом «Сатанинские стихи» он, к его чести, признал в разговоре со мною свою некомпетентность в оценке творчества литераторов из Индии и Пакистана, пишущих на английском языке. И то в связи с тем обстоятельством, что моё отношение, высказанное во внутренней рецензии на «Стыд», резко отличалось от его.

А ведь это был не единственный афронт по адресу талантливых писателей со стороны маститого литературоведа и критика. Дмитрий Урнов был на 100 процентов уверен, что «демократическая вакханалия» скоро кончится, и спасал будущее сотрудников ИМЛИ, большая часть которых с энтузиазмом восприняла новые веяния. Приём достаточно наивный и малоэффективный. В идеологическом отделе ЦК КПСС при Горбачеве сидели люди не семи пядей во лбу, но всё-таки не круглые идиоты. Как говорил Мольер[429], «учёность в дураке несноснее всего». Это я отношу, упаси боже, не только к моему коллеге по научной деятельности, а ко всем нам из того времени — младшим и старшим научным сотрудникам.