Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Атмосфера ограждений, обуздания и запретов не способствует раскрытию возможностей каждого человека. Самодурство, угодничество перед вышестоящими, двурушничество и, как отмечал Фёдор Достоевский, «беспокойство за себя и беспрерывное самоумаление» неминуемо формируют позицию, необходимую человеку для выживания в таком обществе, — быть как все. Ведь чувство «стадности» предполагает перекладывание личной ответственности на кого-то другого или других. Если оно не преодолевается в самом себе и в человеке сохраняется прежняя рабская психология, тогда появляется возможность для новой бюрократки утвердить власть на иной экономической основе без обязательств перед народом.

Последние годы жизни Венедикта Ерофеева совпали с основательными изменениями в политической и идеологической системе тогда ещё Советского государства.

Горбачёвская перестройка на своей завершающей стадии вернула в советское общество некоторую «свободу слова». Широко печатались материалы о репрессиях сталинской эпохи. Распространение информации происходило уже не по профессионально-сословному, а демократическому принципу. Ведь до тех пор, пока мировоззрение людей зиждется на принципах «не пущать» и «чего изволите», разговоры о гласности и демократии я сравнил бы с уже ставшим для нас привычным сотрясением воздуха или со светокинопроекционными и шумовыми эффектами в современном театре. Любые серьёзные изменения в обществе (к лучшему или худшему — не суть дела) начинаются с театрализованных представлений. С демонстраций, эффектных шествий с транспарантами и знамёнами. Людей ведь необходимо взбодрить на определённые с их стороны действия. Согнать с них страх или, наоборот, нагнать его на них.

Разносторонне информированный и широкообразованный человек способен не только разобраться в сложных ситуациях и проблемах современной жизни, но и всякий раз, если потребуется, сохранить своё личное достоинство, а также неординарность мышления и свободу выбора. «Сколько людей, столько мнений» — эта старая истина легла в основу новой идеологической политики, которая стала более последовательной при Борисе Ельцине.

Михаил Горбачёв не был безразличен Венедикту Ерофееву. Он понимал шаткость его положения. Наталья Шмелькова 3 февраля 1990 года записывает в дневнике: «Веничка... считает, что Горбачёв на пленуме слетит и от этого худо будет всей стране»21. Из того же дневника, но запись более ранняя, сделанная 24 декабря 1989 года: «К Горбачеву, не считая отдельных моментов, относится одобрительно»22.

Наталья Шмелькова сообщает в своей книге «Последние дни Венедикта Ерофеева», что Ерофеев не смог скрыть радость, услышав утром 15 марта 1990 года по радио, что Горбачёв стал президентом23!

Ещё одну важную новость, несомненно связанную с деятельностью Горбачева и его команды, узнал писатель в больничной палате за шесть дней до смерти. Он получил письмо из Мурманского областного суда:

«Дело по обвинению Ерофеева Василия Васильевича, 1900 г. рождения, уроженца дер. Елшанка Николаевского района Ульяновской области, до ареста работавшего дежурным на станции Хибины, осуждённого по ст. 58-10 ч. УК РСФСР (редакция 1926 г.) к пяти годам лишения свободы с последующим поражением в правах сроком на три года, пересмотрено президиумом Мурманского областного суда 22 февраля 1990 г. Приговор Военного Трибунала Кировской железной дороги от 25 сентября 1945 г. в отношении Ерофеева Василия Васильевича отменён, и дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Ерофеев В. В. полностью реабилитирован.

Председатель областного суда — Л. С. Мирошникова»14.

Приведу запись из дневника Натальи Шмельковой о его реакции на это известие: «Ерофеев слушает с закрытыми глазами, не шелохнувшись. Лицо сурово-непроницаемое и, как мне кажется, — даже торжественное»25.

Вместе с тем он не страдал прекраснодушием по поводу наступления лучезарных дней, о чём свидетельствует его запись конца 1980-х годов: «Россия ничему не радуется, да и печали, в сущности, нет ни в ком. Она скорее в ожидании какой-то, пока ещё неотчётливо какой, но грандиозной скверны, скорее всего, возвращения к прежним паскудствам. Россия — самая беззащитная из всех держав мира, беззащитнее Мальты и Сан-Марино. Можно позавидовать великому герцогу Люксембургскому Жану, но завидовать Мишелю Горбачеву никому не придёт в голову»26.

По поводу инертности сограждан, в большинстве своём не желающих что-либо менять в обществе, Венедикт Ерофеев высказался саркастически: «А почему Василиса должна уходить к Иванушке, если ей и с Кащеем хорошо?»1

Время действительно менялось, а вместе с ним и люди. Но не всем из них некоторые нововведения в идеологии и культуре пришлись по душе.

Приведу отрывок из письма одной из читательниц «другой» литературы в «Литературную газету». Оно было в ней опубликовано 8 февраля 1989 года. В нём идёт речь даже не о Венедикте Ерофееве непосредственно, а о женской прозе:

«Прочитала в августовском номере “Юности” повесть Валерии Нарбиковой, вспомнила “Свой круг” Людмилы Петрушевской в “Новом мире”, многие рассказы Татьяны Толстой и до сих пор не могу взять себя в руки. Писательницы явно талантливые, читать их, в общем-то, интересно. Но такое впечатление, что они то ли обрушивают на тебя ведро с помоями, то ли заталкивают в палату для буйнопомешанных. Ни глубоких мыслей, ни красивых чувств, ни привлекательных героев, ни малейшего просвета надежды. Только мрак, только грязь, только ничтожные, жалкие людишки — и ничего больше! Я не ханжа, поверьте, но меня мутит, когда я слышу, что теперь сквернословят не только на улице, но и с киноэкрана, и со сцены, и на журнальных страницах. Мне кажется, что гласностью кое-кто из писателей (и особенно писательниц — вот что удивительно!) воспользовался для того, чтобы всю грязь, всю нечисть выставить на всеобщее обозрение — вот, мол, нате!.. Неужели писатели забыли, что литература должна просветлять человека, а не пригибать его к земле!»2

Так и было написано в письме: не «просвещать», а «просветлять». И это не случайная описка. Глагол «просветлять» в контексте написанного антоним глагола «очернять». Этот антоним как нельзя лучше подходил ко времени горбачёвской перестройки и камуфлировал ретроградство автора.

Защитником и хулителем новой литературы на этой же странице «Литературной газеты» выступили два человека. Это Сергей Иванович Чупринин со статьёй «Другая проза», в то время обозреватель «Литературной газеты», и его оппонент Дмитрий Михайлович Урнов со статьёй «Плохая проза». Дмитрий Урнов в то время был сотрудником Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР и главным редактором журнала «Вопросы литературы».

Сергей Чупринин как адвокат новой литературы появился не случайно. С его предисловием в журнале «Трезвость и культура» в 1988 и 1989 годах была опубликована поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Правда, не в полном виде, а с купюрами.

Основной посыл статьи Сергея Чупринина, благожелательной и тактичной по отношению к авторам другой прозы, состоял в том, что обсуждение таких неожиданных для советской литературы произведений, как «поэма в прозе Венедикта Ерофеева “Москва — Петушки” и трагифарсовая повесть Юза Алешковского “Николай Николаевич”, происходит с большим запозданием». Ведь «в дни принудительной благонамеренности и благопристойности» эти произведения в машинописном виде переходили из рук в руки. О том, что эти книги не издавались в СССР и отбирались советской таможней при пересечении границы, Сергей Чупринин благоразумно умалчивает. И правильно в той ситуации поступает. Зачем гусей дразнить? Обозначив ситуацию с положением свободы слова в СССР, он переходит к произведениям Людмилы Стефановны Петрушевской, Евгения Анатольевича Попова, Вячеслава Алексеевича Пьецуха[427], Татьяны Никитичны Толстой. Произведениям, уже опубликованным в СССР и «мало кем как следует читаемым, но сумевшим... запомниться»3.