Соколиный рубеж - Сергей Самсонов

Излетная, шальная, бесприцельно пущенная пуля попала ему в легкое – и по-рыбьи распяленный рот хватал достававшийся только Зворыгину воздух. Большое, живучее, все еще крепкое тело со страшной силой дернулось и вытянулось в бессмысленно вцепившихся зворыгинских руках. Полубеневший взгляд красивых карих глаз застыл на Григории в той же спокойной и грустной задумчивости, что и глаза немецкого связиста-офицера, которому он свернул шею трое суток назад.

– Встать! Встать! – вцепился в Григория бритоголовый. – Уходим! Туда! – махнул в направлении «север». – Хромого бери – он живой!

Зворыгин и Болдырев взбагрили хромого Ощепкова под руки. Рванули, точно кони в дышловой запряжке, с остервенением стаптывая рослые кусты.

Охвативший их полукольцом ненасытный пожар автоматного треска и раздробной частухи винтовочных выстрелов сник, отдалился, перестал пожирать все лесное пространство, доступное слуху, и не пули уже прошивали воздух над головами, а птицы, вереща и спасаясь от страшного пала, небывалой охоты на всех. Автоматы пофыркивали и захлебывались, винтовки хлопали раздельно и незвучно. Немцы двигались медленно, не рвались сквозь еловый подрост, точно псы по горячему следу, – экономный, бухгалтерски точный народ, не желающий подставлять свои головы даже под редкие, бесприцельные пули.

– Как зайца загоняют! – простонал, пятясь задом, старшой. – Счас притопят в болоте и поглушáт, как рыбу, без потерь. Шумаков, уводи их! – махнул на высокую свалку поломанных бурей деревьев – за нею, похожей на груду костей доисторического ящера, виднелись лишь кривые, низкорослые, как всегда на болоте, осинки. – Уводи, я сказал! Все пойдем – так никто не уйдет! Уводи! Встретишь Лиду – скажи: он любил вас. Мазанов, со мной! Кто остаться желает?.. Слишком много желающих, милые! Ты, ты и ты! Остальные – пошли! Уйди, белобрысый! Пошел, потрох, ну!

Остались Зворыгин, Любухин, Свинцов и Ершов.

– Держи! – бритоголовый бросил Григорию ухоженный, воняющий пороховою гарью автомат и тотчас неприязненно и жалостно оскалился: – Да куда ты его выставляешь? Бородой на сосну положи. За рожок не берись, недоумок. Ты откуда такой вообще?..

«Шшиу! Ттиу! Тьють-тьють!» – автоматы служили невидимым, никуда не спешащим охотникам вместо загонных рожков; пули сеялись редко, ударялись в деревья далеко впереди, и сурчиный их ласковый посвист еще не рождал никакого озноба в зворыгинском теле.

– Видишь, как они медленно? Минометы несут. – Бритолобый, ощерившись, вытянул из-за спины карабин с черной трубкой прицела. – Все, ребятки, огонь по команде. Хором имени Пятницкого! Ворошиловский тир не устроим – так хоть мордою в землю уложим. – Повалился на пузо и складно пополз от Григория вправо, оставляя того воспаленно лупиться в просвет между голыми мертвыми сучьями.

«Шшиу! Ттиу! Тьють-тьють!» Через миг показалось, что на них надвигается лес – нет, не вся темнохвойная, жухлая масса живого, а отдельные только кусты в человеческий рост. Немцы шли не стреляя, от колен до макушек покрытые разноцветными листьями, и какой-то болотною нежитью показались они, упыриною ратью, приводимой в движение трупными соками. У груди одного быстро-быстро запыхал огонек-ореол… «Тиу! Тиу! Йить! Йить!» – пули клюнули мертвое дерево, и Зворыгин, почувствовав свое тело огромным и таким соблазнительным для свинцовых клевков, вжался в землю башкой, вколотился зашедшимся сердцем, а когда поднял голову вновь, то увидел их скулы, носы, гладко бритые, сытые, но как будто состаренные напряжением лица, даже белые бляхи ремней и чехлы запасных магазинов на ляжках.

– Огонь! – грохнул выстрел старшого, и винтовка его застучала, точно маленький ковочный пресс, просто слишком тяжелый и мощный, чтобы бить с частотой автомата и не заикаться, и Зворыгин, бездумно, рефлекторно нажав на крючок, всем напруженным телом вобрал огневое скорострельное все – от железной отдачи затыльника до ударивших в мозг раскаленных опьяняющих газов.

Он увидел, как пули там и сям вырывают из цепи людей, то кидая их навзничь, то валя их ничком, но не там, куда длинными очередями стреляет он сам, поводя автоматом по сектору слева-направо… и тут поредевшая цепь как хлестнула изо всех своих черных стволов – точно кто-то незримый провел вдоль завала черту, высоко вскинув по борозде клочья дерна и мокрой тяжелой земли. Прикрывавший Григория комель раскололо ударами ищущих только его охмеленную голову пуль, и опять лубяная башка разлетелась на части и тотчас собралась воедино – раньше, чем он припал помертвевшим лицом к жирной черной земле.

Сыпанув вешним градом, пули бешено-часто общелкивали костяной бурелом, но какой-то живой, не разорванной частью рассудка Зворыгин постиг, что он сам, вероятно, ни в кого не попал, попадают другие: Любухин, Свинцов и, конечно, старшой – и что в этой немецкой машинке вообще-то имеется переключатель огня: одиночные – очередь.

– Не жмись, авиация! Бей их! Прикрой! – Крик старшого рванул его голову кверху, и, приникнув к затыльнику раскладного приклада, он хлестнул длинной очередью по расплывчатым рыже-зеленым фигурам, и тотчас над завалом взлетело плечистое тело старшого и быстрее, чем ахнула от разрыва земля далеко впереди, повалилось ничком, как подрубленное. И быстрее, чем пали взметенные комья, бритолобый опять ванькой-встанькой вскочил на колени и, махнув рукой, точно пустой и кнутом, бросил в немцев вторую гранату, показавшись Зворыгину колдуном, сотрясающим землю мановением и силой заклятия.

Горловина ствола раскалилась и вкипела в ладонь. Зворыгин отдергивал руку от сизо курящегося автомата, когда припадал зрячим телом к земле, и снова ловил прищуренным глазом на мушку едва различимые рыже-зеленые холмики, в которые после гранатных разрывов в момент превратились все фрицы… Отброшенный к носу затвор так и замер на взводе – пустой автомат захлебнулся.

– Ходу, братцы! Тикай! – заорал бритый черт, оставаясь на месте и целясь в залегших, отползающих фрицев. – На осинки держи, на осинки!

Криком этим рвануло и бросило прочь от завала в один миг со Зворыгиным только двоих. Вертя головой на бегу, Григорий увидел родную, знакомую ржавь маскхалата на левом краю и тяжело бегущего Свинцова в десяти метрах справа. Зворыгин, пригибаясь, кинулся на правый фланг завала. Любухина, стрелявшего с колена, откинуло навзничь, на груди – слиток крови, только что бившей вверх из дырявого горла дегтярной струей; так и умер молчком, с окровавленным волчьим оскалом. Дальше грудью на голом стволе коченел сухощавый Ершов, показавшись Григорию маленьким, точно ребенок; указательный палец прикипел к спусковому крючку, а в разорванном, ополовиненном черепе кровенела парная студенистая каша… потеряв что-то сильное в ребрах, Зворыгин упал, но немедля его ухватила за шиворот чья-то рука.

– Ходу, в кровь Иисуса, пошел! – рванул его кверху с корчующей силой старшой, и Зворыгин, вскочив, побежал по осиновому редколесью, до болятки сжимая горячий пустой автомат и почуяв всесильную волю инстинкта, повинуясь которой заметался меж чахлых осинок, как заяц, отзываясь всем телом на щелканье и чевыканье пуль, то и дело срезающих ветки и чмокающих размягченную землю там, где только секунду назад он вскопытил ее.