Соколиный рубеж - Сергей Самсонов

Поползли, по дуге огибая разведенные циркулем ноги в сапогах и десантных ботинках. Один из лежащих немедля повернулся на брюхе и погреб вслед ними, чуть ли не упираясь головою в подошвы немецких ботинок Зворыгина – видать, для того, чтобы сразу ухватить его за ногу и рвануть на себя, вздумай он раньше времени вскинуться и побежать. Так они проползли метров триста, слыша каждый, наверное, только себя самого. Дальше был непролазный чапыжник, и Свинцов, вздернув руку, показал, что встает.

Подымаясь, Зворыгин чуял только слепую, животную радость – должно быть, сродни тому чувству, что несет вскачь унюхавшего свой табун жеребца, – и железный тычок автоматным стволом меж лопаток не вышиб из него эту радость и клокочущую благодарность. Человек, что шагал вслед за ним, вел его, словно пленного, не давал обернуться, тычками пропихивая меж сосновых стволов.

Первым остановился Свинцов:

– Эй, вы там! Стой, ребята! Нельзя дальше нам! Стой – скажу чего, ну!

Кругляшок автоматного дула уперся Григорию в спину: пошел! – и, Зворыгин, качнувшись, толкнул Павличенко вперед. Так и вывалились через сотню-другую шагов на сырую прогалинку, окаймленную низеньким ельником в черных кочевничьих шапках.

– Кдо йесте?! Кдо?! Откуд?! – под давлением вырвалось из одного – пожилого чернявого чеха в шевиотовом сером гражданском костюме и кепке.

– От черт нерусский! Русские мы, русские! – с той же силою сдавленного паровозного сипа отозвался Свинцов. Он не мог устоять, подломился и стек на колени – такая волна облегчения подмыла его при виде родных лиц и глаз, ухваток, ножей, маскхалатов, всего…. – Вы-и-и што это, братцы? Стойте, вам говорят! Слышь, браток, ты того, автомат опусти, у него крючок нежный – пальнет.

– Ну, пальнет – будет дырка в тебе, – сказал лопоухий и бритоголовый, тот самый, который явился им первый. – Ну, кто, откуда, сколько вас?

– Так стой же, тебе говорят! Не одни мы!

– Кто, кто?!

– А сами уж не знаем. Духи с того света! – Свинцов не мог ни плакать, ни смеяться. – Из лагеря мы, лагеря, бойцы и офицеры Красной армии! Там мы, там, – мотнул головой в направлении своих. – Там еще наших восьмеро.

– К железке, к железке зачем?

– Да чтобы вы нас тут, наверное, под автоматы! Искали, вас искали, тоже духов!

– Знали, что этот лес не пустой – духи водятся?

– От чехов, от чехов слыхали, что вы – поезда под откос.

– Ну что ж, веди к своим, калика перехожий. – Глаза бритоголового вбирали и словно бы процеживали их, Зворыгина, Свинцова, Павличенко, отделяли какие-то шкурки от истинной сути и как будто пока не могли отделить. – Мазанов, останься. Оружие ваше?

– Винтовка, два «люгера» – там…

– Лагерь где? Назначение, город, название? – допрашивал бритоголовый уже на ходу.

– Смерть – какое еще назначение?! Регенсбург, на Дунае, в Баварии.

– Эва! Оттуда сбежали? Дунай переплыли?

– Выше, выше бери! У… у… у… улетели! – захрюкал от смеха Свинцов. – Духи, духи мы, духи! Нас быть не должно на земле, а мы есть! Смеешься, не веришь? Спиною вижу, что не веришь. Не бывает такого, я знаю! Знаю лучше тебя. Тебя там не было, а это можно только своими глазами, иначе никак. И не верь, милый мой. Только кто мы такие, откуда – скажи! Кто такие – на вас напоролись вот тут, посредине немецкой земли? Что русские – спорить не будешь?

– А ну стоять! – вдруг крикнул шепотом старшой, приварив всех шипением к месту, на кратчайшее дление замер человеком без кожи, вбирая все шорохи, и лицо его мигом страдальчески сжухлось, сверкнувшие в раскосых прорезях дробины влепились в Свинцова с давильным упорством, но тотчас зашарили по сторонам, как будто выкорчевывая все мешавшее обзору, мысленному щупу. – Ну, русский, привел ты… Пошли все, пошли! Шумаков! Замыкающим!

Точно лось в брачный гон, ломанулись гуськом сквозь еловые веники, обгоняя огромное сердце, которое колотилось не в ребрах, а там, впереди, в том еловом подросте, где прятались восьмеро беглых. Зворыгин ничего не слышал, кроме полыхающего треска под копытами, не понимая, почему и от кого они бегут, а вернее, откуда явились и как далеко еще немцы.

– А, один хер теперь! – простенал на бегу бритолобый. – Вы, мать вашу, зовите своих! Голос дайте! Сюда-а-а-а!

– Братцы, тут мы! Сюда-а-а! Я Свинцов! Тут мы, тут! К нам, сюда! – заревели, шершавя напильником глотку и грудь.

Покрывая надорванные голоса, грохнул первый винтовочный выстрел, и сразу же сухой треск пачечной стрельбы пожаром охватил летящую чащобу, опалив их кричащие, зевлоротые от задыхания лица. Три-четыре десятка винтовок беспорядочно били со всех трех сторон, загоняя две горстки еще не обнюхавших толком друг друга людей в непролазную гущу, на север.

– Стой! Ложись! – надсаживаясь, крикнул кто-то в зворыгинскую спину и подсечкой свалил его перед большим буреломным завалом. «Шшиу! Ттиу! Тють-тьють!» – автоматная очередь вгрызлась в сосновые комли над его головой. – Лежать, лежать, сказал! Направо!

Впереди, за завалом убивали его бесконечно родных, самых важных в зворыгинской жизни людей, а Зворыгин мог только впиваться когтями в звенящую землю и выть, как кормящая сука, у которой хозяева отняли выводок, покидали за шкирку в мешок и несут всех топить. Он пополз вдоль сосновых стволов – пули цвикали над головой, на излете щипали кусты, древесной крошкой и щепой секло почти бесчувственную спину… Выжав голову из-за ствола, он увидел своих – пятерых, шестерых, восьмерых, продолжавших бежать за соломенной головою Соколикова!

Колченогий Ощепков упал, но рука его тотчас всплыла из трясущихся зарослей, ухватилась за сук, напряглась – и Зворыгин не видел уже ничего, кроме всплывшей руки старика и уродливых, жалких усилий подняться немедля. «Ттиу! Шшиу! Тьють-тьють!» – безумолчные пули клевали деревья, прожигали змеиным шипением подрост… С быстротой невозможною даже для здоровых и сытых беглецы друг за дружкой вонзились в завал; только Зыков, закинувший руку комдива себе на плечо, помогал тому прыгать на одной ноге, как кенгуру. Вдруг на девять часов, на пять метров левей от Григория затрещал автомат, и Зворыгин увидел широко поводящего задранным к небу стволом и стоящего в рост над завалом старшого – тот постреливал над головами пружинисто скачущей связки Ощепкова – Зыкова, бил короткими очередями по нервам невидимо приближавшихся немцев…

Зыков бросил Ощепкова брюхом на «бруствер» – прямиком в загребущие руки Зворыгина, всех – и упал на сосну животом, вскинув руки и едва не сведя их над лешачьей своей головой, точно намереваясь сигануть рыбкой в воду. Свинцов и Зворыгин рывками втащили его в бурелом и увидели, что из разинутого рта его растет розоватый кровавый пузырь, а глаза изумленно расширились. Зыков сцапал Григория за руку, и пузырь на губах его лопнул, уступив место новому, красному. Он что-то пытался сказать – кровь начала выплевываться изо рта разновеликими фонтанными толчками, заливая крутой подбородок с западающей в девичью память насмешливой ямочкой; глаза его все ширились, росли, переполненные вопрошанием: куда он уходит? – и даже сквозь корку присохшей земли было видно, как сине белеет лицо летуна.