Мой год с Сэлинджером - Джоанна Рэйкофф

— Да, — кивнул Хью, — это правда только за сегодня.

— Не может быть. А где же остальное?

Хью печально вздохнул — эти вздохи я слышала от него постоянно.

— В моем кабинете. Где-то там. Я пытался ответить хотя бы на некоторые в декабре.

— И столько писем приходит каждый день?

Если это действительно было так, мне отныне пришлось бы все дни напролет перепечатывать один и тот же текст — тот, что я сейчас держала в руках.

— Нет. Бывает больше, бывает меньше. Но после Нового года обычно много.

— Ясно, тогда прямо сейчас начну.

Я подвинула к себе стопку и начала снимать резинку с верхней пачки.

— Спешить некуда, — пожал плечами Хью. — Займись ими в свободное время. Может, в пятницу, когда у начальницы выходной. Когда тебе нечем заняться. — Он вздохнул и наклонил голову вбок — хотел, видимо, похрустеть позвонками. Либо я прежде не замечала этой его нервной привычки, либо он проделал это впервые. — Это просто письма от поклонников. В иерархии твоих дел это наименее важное.

— Ясно, — сказала я, но, как только Хью ушел в свой кабинет, сняла все-таки резинку с верхней пачки и просмотрела письма, пестревшие марками со всего света.

Я увидела марки Шри-Ланки, Малайзии, Японии, всех Скандинавских стран, Германии, Франции, Нидерландов — назовите любую страну. Я бережно открывала конверты, поддевая клапан большим пальцем, разворачивала письма и читала. Они были длинными, гораздо длиннее, чем я ожидала, хотя чего я могла ожидать? Сама я никогда не писала письма авторам. Что я могла об этом знать? Некоторые письма были напечатаны на машинке и напоминали корреспонденцию агентства. Другие выглядели более современно — лазерная печать, простая белая бумага. Были и письма на особой бумаге — розовой, голубой, тонкой для авиапочты, кремовой из «Смитсон»[19], с котенком «Хеллоу, Китти», собачкой Снупи, облачками и радугами, — сплошь исписанные небольшие плотные листы. В одном конверте оказалась фенечка, сплетенная из вышивальных ниток, в другом — фотография маленькой белой собачки. Я также обнаружила монетки, приклеенные скотчем к листу порванной грязной бумаги.

На следующий час я пропала, забросила машинку и документы, сердилась на звонивший телефон. Я читала письма. Часто писали ветераны, в основном американцы, но попадались и иностранцы; они рассказывали о пережитом в ходе боевых действий. Как и Сэлинджеру, им было по семьдесят — восемьдесят лет, и в конце жизни они стали чаще вспоминать друзей, погибших у них на руках, истощенных узников лагерей смерти, которых они освободили, отчаяние, охватившее их, когда они вернулись домой, ощущение, что никто не понимал, что им пришлось пережить, — никто, кроме Сэлинджера. Некоторые — многие! — перечитывали его рассказы, и с каждым разом те нравились им все больше. Они хотели, чтобы писатель знал, чтобы понял все это, и в их словах подчас было столько отчаяния, что мне становилось не по себе.

Что еще ему писали? Кто писал? Были письма, которые я про себя называла трагическими: их авторы рассказывали про своих близких, которые читали Сэлинджера и находили утешение в его книгах, годами борясь с раком; они читали «Фрэнни и Зуи» умирающим дедушкам, заучили наизусть «Девять рассказов» в первый год после смерти детей, супругов, сестер и братьев. Были и чокнутые; те писали тупыми карандашами, разглагольствовали о Холдене Колфилде, а из сложенных писем на мой темный стол выпадали их грязные локоны.

Но самой многочисленной категорией фанатов Сэлинджера были, пожалуй, подростки — подростки, чье эмоциональное состояние можно было коротко охарактеризовать так: «Холден Колфилд — единственный литературный персонаж, который на меня похож. А вы, мистер Сэлинджер, должно быть, очень на него похожи. Значит, мы с вами подружимся». Школьницы признавались Холдену в любви. Они писали, что понимают его и мечтают встретить такого парня — чтобы тот видел всю неискренность этого мира, понимал, что у людей есть чувства. Но им попадались только придурки вроде Стрэдлейтера[20]. «Мама говорит, что вы ни за что мне не ответите, — писала одна канадская школьница. — Но я сказала: ответит, вот увидишь! Я знаю, что вы ответите, потому что вы понимаете, каково это — когда вокруг тебя одни пустышки».

Даже язык этих писем напоминал «Над пропастью во ржи». Эти девушки и юноши не стеснялись повторять коронные колфилдовские словечки: «блин», «убожество», «до чертиков» и, разумеется, «пустышка». У мальчишек такое подражательство встречалось чаще, чем у девчонок, ибо все мальчишки, писавшие Сэлинджеру, мечтали быть Холденом, а девочки — быть с Холденом.

Одно письмо меня особенно зацепило:

Я читал вашу книгу «Над пропастью во ржи» три раза. Это шедевр; надеюсь, вы им гордитесь. Вам стоит им гордиться, поверьте. Сейчас издают по большей части такое дерьмо, что аж тошно читать. По части искренности большинству современных писателей до вас далеко.

Меня поразила дерзость этого мальчишки из города Уинстон-Салем в Северной Каролине. Он не побоялся написать самому знаменитому из ныне живущих американских авторов и сообщить, что его любимое детище, его бестселлер всех времен — шедевр и он должен им гордиться. Я была потрясена. Но я также поняла, что эта дерзость напускная, она была навеяна образом Холдена. Мальчик пытался поразить Сэлинджера своим сходством с его героем.

Я почти дочитала письмо — в конце мальчик спрашивал у Сэлинджера совета в любовных делах («Я при девчонках раньше страшно нервничал»), — когда вернулся Хью; он возник над моим столом так внезапно, что я вздрогнула, словно увидела привидение.

— Забыл сказать. Ты письма-то читай.

— Все? — спросила я и показала на свой стол, сплошь заваленный письмами.

— Да. Так, на всякий случай. — Хью на миг выпрямился, словно держал книгу на голове, а потом снова ссутулился, как обычно. — В основном они безобидные, но иногда его угрожают убить. В 1960-е Сэлинджер получал страшные угрозы, знаешь… Угрожали убить его и его детей. — Хью поморщился.

— А что делать, если мне встретится такое письмо?

Хью задумался.

— Принеси мне. А я решу, стоит ли беспокоить твою начальницу. После Марка Дэвида Чэпмена мы стараемся быть осторожнее.

Я кивнула со знающим видом, но лишь потом вспомнила, кто такой Чэпмен: он застрелил Джона Леннона, а потом сел на ступеньки «Дакота Апартментс»[21] и стал читать «Над пропастью во ржи». Когда полицейские конфисковали книгу, то обнаружили, что Чэпмен нацарапал на титульном листе: «Это мое заявление»[22]. По его словам, Холден Колфилд сподвиг его на убийство.

Я еще раз указала на стол, где лежали письма без конвертов:

— Я уже много прочитала. Мне стало интересно.

— Вот и