Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

о «Легенде». Прямо сказать, я ожидала большего. Сохранившееся обаяние от твоего устного рассказа вместе с представлением о стихах, которые должны были бы еще более придать прелести рассказу, – настроило меня на ожидание чего-то очень и очень сильного… плохих стихов нет, плохих строф – нет, много хороших мест, в целом не плохо, но не то, что думалось…. Хорошо у тебя вступление. Это очень хороший (пусть не тобой выдуманный, это нисколько его не умаляет) прием…

…Дать что-то патетическое (а это ты можешь, за это «Слово ненависти» говорит)… И сердце читателя будет довольно…

1. IV Р.Т.

Если откинуть все, что занимало и волновало существенного или пустого со времени приезда из 40-й, то останется главное: возникшее, как желание, решение изменить «офицерский» образ жизни, работать всерьез, не отмахиваясь легкой газетчинкой, искать, пробовать, как бы ни были слабы надежды на успех теперь. Радостно освобождение от каждодневного в поездке затуманенно-приподнятого, но с неугасавшей ни на миг внутренней тревогой настроения. Последние записи должны были быть о танкистах и хозяевах ястребовской квартиры.

–

Написал стихи, посвященные экипажу братьев Пухолевич. Настолько они, эти ребята, облагорожены своим делом, подвигами…

–

…Вдруг предстала в памяти одна из дорожек, выходивших к нашему хутору, и, как в кино, пошла передо мной не со стороны «нашей земли», а из Ковалевских кустов, как будто я еду на тележке откуда-то домой. Вот чуть заметный на болотном месте взгорочек, не старые, гладкие, облупившиеся пни огромных елей, которые я уже не помню. Пни были теплыми даже в первые весенние дни. Около них росли длинноголовые, хрупкие, прохладные и нежные сморчки. Дорога – заросшая чуть укатанной травой, зеленая. Дальше – лощинка меж кустов, где дорога чернела нарезанная шинами колес и стояла водичка – кроме летних дней. Затем опять – взгорочек к нашей границе. Здесь – дорожка сухая, посыпанная еловой иглой. И наше поле, и видна усадьба, некрестьянским, крытым двором напоминающая (теперь) что-то вроде латышской усадьбы. И вдруг вспомнил, что и там – немцы…

3. IV А.Т. – М.И. Воронеж – Чистополь (с оказией)

…Стихи пишу все хуже, м. б., и в письмах не на высоте. Но это все шутки. А серьезно – я больше всего думаю о трех вещах: о войне, о своей работе и о тебе с детьми. И все это не порознь, а вместе. Т. е. это и составляет мое каждодневное духовное существование…

И не знаю, как бы тяжело мне было, в сто раз тяжелей, чем бывает порой, если б не было у меня тебя и детей. Все так серьезно на свете, милая, что, я думаю, те люди, которые сберегут свою нежность и привязанность друг к другу теперь, те уж будут навеки неразлучны…

…В. Гроссман уехал, уехал внезапно как-то, не простившись, хотя «посылку» мою захватил накануне. Звонил он, говорят, мне с вокзала, но меня в это утро видели с повязанным горлом и – по хамству – не позвали сверху к телефону, болен, мол. Уехал человек, который был мне здесь очень дорог, умный, прочный, умевший сказать вовремя доброе слово. Это одна потеря. Другая иного качества, но тоже очень существенная – переход на другую работу от нас Гришаева, человека, о котором я тебе рассказывал. Он был какой-то гарантией для многих из нас. Покамест он был, можно было надеяться, что в обиду во всяком случае не даст, поймет, что нужно, хорошо и человечески. Тот, что его может заместить, заранее внушает тоску и трепет. Вот главные новости. Еще одна: ранен Савва Голованивский, и, судя по тому, что за ним посылают специальный санитарный самолет, ранен серьезно. Мне как-то неловко, что это случилось после той истории, в которой он «пострадал». И, ей-богу, жаль человека. Мотался он по фронту больше многих других, в том числе меня…

По части рабочего настроения испытываю желание писать вещи, которые, может быть, да и наверняка, не пойдут сейчас в газете, но которые были бы ближе к существенности, чем то, что печатается. И лучше, конечно…

Шлю тебе два испорченных сокращениями очерка. Еще два лежат в запасе, лежит большое стихотворение. И вообще мог бы я много писать. Но от меня хотят календарно-кампанейских всплесков поэзии, вроде той «Золотой звезды», которую ты, может быть, заметила в газете, в которую обернута посылка…

6. IV А.Т. – М.И. Воронеж – Чистополь

…Шлю тебе гранку стихотворения, которое у нас вдруг не пошло. Причины – не литературные. Жалко, хорошие ребята эти Пухалевичи[6]. Им было бы приятно, хотя стихи, конечно, очень средние.

В городе настоящая весна, на фронте – тоже. Поездки сейчас очень трудны. Но мне покамест ехать не видно, я еще не отписался за последнюю поездку. Работается мало-помалу, лучше, чем предыдущее время. Сейчас пишу одно стихотворение, которое стоит будет послать и в Москву. Не знаю, как будут развиваться события, но личный план все более склоняется к тому, чтоб в мае выбраться в Москву и получить назначение на Западный фронт. Весна – и так тянет в родные края, хотя и не сулит это радостных впечатлений. Хочу, обязательно хочу побывать там на любых ролях. Надеюсь, что удастся перед этим получить спецотпуск и приехать в Чистополь поработать хоть с месяц.

…Я с радостью отмечаю в себе возрождающуюся способность к хотя бы замыслам серьезным… Так хочется, хоть не бог весть что, а просто человеческое что-то сделать. Еще я написал бы одну маленькую повестушку или что-то в этом роде на материале, который никак не идет в газету, а очень ценный. Главный герой – девушка из БПМ. Еще написал бы несколько лирических стихотворений.

Но все это «бы» да «бы», а покамест пишется мало и туго…

8. IV Р.Т.

Получил задание сделать что-то из одной статейки, где рассказывалось о проклятом отцом сыне-дезертире.

Разогнался, написал за два-три дня строк 120. И еле остановился. Уже потянул было:

И он прошел, держась за тын,

Когда повеял ветер,

Он был теперь один, один,

Один на белом свете.

И брел он в этот белый свет

Все тяжелей, все тише.

Он оглянулся, но вослед

Ему никто не вышел.

И больше не было семьи,

Где был он сын любимый,

И не было под ним земли

И все неслося мимо.

Во-первых, все это уже плохо, а, во-вторых, тема кончается на «Все было тихо».