Секретный пилигрим - Джон Ле Карре

Я отвернулся от него, а когда вновь взглянул, его уже не было. Я услышал шум отъезжающего джипа. Я двинулся на звуки музыки через пустой зал и вошел в кабинет, заваленный книгами, журналами и, как оказалось, разложенной на полу рукописью романа. Она сидела боком в глубоком кресле. На ней был домашний халат, и ее бледно-золотистые волосы свободно лежали на плечах. Она была босиком и не подняла головы, когда я вошел. Она говорила со мной, словно знала меня всю свою жизнь, что в некотором смысле было правдой, поскольку я был так похож на Бена. Она выключила музыку.

– Вы были его любовником? – спросила она.

– Нет. Он хотел, чтобы я им стал. Теперь я это понимаю.

Она улыбнулась.

– А я хотела, чтобы он стал моим любовником, но это тоже было невозможно, правда? – сказала она.

– Кажется, правда.

– У вас были женщины, Нед?

– Нет.

– А у Бена?

– Не знаю. Думаю, он пытался. Наверное, что-то не получилось.

Она глубоко дышала, и по ее щекам текли слезы. Она поднялась, зажмурив глаза, и как слепая, протянула ко мне руки, чтобы я обнял ее. Она прижалась ко мне своим телом, уткнулась головой в плечо, задрожала и зарыдала. Я обнял ее, но она оттолкнула меня и повела к дивану.

– Кто заставил его стать одним из вас? – спросила она.

– Никто. Он выбрал сам. Ему хотелось подражать своему отцу.

– А это выбор?

– В каком-то роде.

– И вы тоже, вы тоже доброволец?

– Да.

– А кому подражаете вы?

– Никому.

– Такая жизнь была не для Бена. И нечего им было приходить от него в такой восторг. Он обладал большим даром убеждения.

– Я знаю.

– А вы? Они нужны вам, чтобы сделать из вас мужчину?

– Это то, что придется делать.

– Делать из вас мужчину?

– Делать работу. Все равно что опорожнять мусорные ящики или производить уборку в больницах. Кто-то должен это делать. Нельзя притворяться, что этого нет.

– О, думаю, что можно. – Она взяла мою руку и крепко сжала пальцы. – Мы делаем вид, что многих вещей не существует. Или притворяемся, что какие-то вещи важнее других. Это позволяет нам выжить. Нельзя победить лжецов, говоря им неправду. Вы останетесь здесь ночевать?

– Мне придется вернуться. Я не Бен. Я – это я. Я его друг.

– Я хочу вам сказать одну вещь. Можно? С реальностью играть очень опасно. Запомните?

* * *

Я не запомнил нашего прощания, думаю, оно было слишком болезненным, и моя память его просто отбросила. Все, что я помню теперь, – это то, что мне нужно было успеть на паром. Джип меня не ждал, поэтому я пошел пешком. Я помню соль ее слез и запах ее волос, помню, как я спешил, преодолевая ночной ветер, помню черные, клубящиеся вокруг луны тучи, глухие удары моря, когда я шагал по берегу скалистой бухты. Помню мыс и маленький, словно обрубленный, освещенный пароходик, готовый вот-вот отчалить. И я помню, что всю поездку простоял в носовой части палубы и что Смайли всю последнюю часть поездки был рядом со мной. К тому времени он, должно быть, уже выслушал всю историю Бена и поднялся на палубу, чтобы молча меня утешить.

Больше я Бена не видел – его держали подальше от меня, после того как мы сошли на берег, – но, когда я услышал, что его уволили из Службы, я написал Стефани, чтобы узнать у нее, где он находится теперь. Мое письмо вернулось с пометкой “адресат выбыл”.

Мне хотелось бы суметь рассказать вам, что не Бен стал причиной развала агентурной сети, поскольку Билл Хейдон предал ее задолго до этого. Более того, эта сеть в первую очередь была организована для нас восточными немцами или русскими, чтобы занять нас и снабжать дезинформацией. Но боюсь, что правда кроется совсем не здесь, поскольку в те дни допуск у Хейдона был ограничен его Отделом и по служебным делам ему не нужно было ездить в Берлин. Смайли даже спросил Билла после его поимки, не приложил ли он к этому руку, но Билл только рассмеялся.

– Я не один год хотел зацепить эту сеть, – ответил он. – А когда услышал, что произошло, то вознамерился было послать молодому Кавендишу букет цветов, но, думаю, это было бы небезопасно.

Встреться я с Беном сегодня, я мог бы лишь сказать ему, что если бы он тогда не похерил сеть, то пару лет спустя это сделал бы за него Хейдон. Стефани я мог бы лишь сказать, что она в некотором роде оказалась права, но тогда прав оказался и я, и слова ее навсегда остались в моей памяти даже после того, как я перестал считать ее кладезем мудрости. Пусть я так и не понял, кем она была – хоть и принадлежала, как оно и было на самом деле, более к тайне Бена, чем к моей собственной, – ее голос тем не менее стал первым голосом сирены, который я услышал, голосом, который предупреждал, что миссия моя двусмысленна. Иногда я задумываюсь, чем я был для нее, но боюсь, что слишком хорошо это знаю: таким же, как Бен, неопытным в жизни юнцом, преодолевающим слабость демонстрацией силы и находящим убежище в замкнутом мире.

* * *

Недавно я снова съездил в Берлин. Это случилось через несколько недель после того, как было объявлено, что Стена свое отжила. Мне нужно было закончить кое-какие старые дела, и Кадровик рад был оплатить мой проезд. Так вышло, что официально я никогда там не работал, но часто бывал там наездами, а для нас, старых борцов “ледяного фронта”, каждый приезд в Берлин был как возвращение к источнику. И вот в один пасмурный день я очутился возле небольшого мрачного ограждения, величественно названного Стеной Неизвестных, ставшей мемориалом в память о тех, кто был убит в шестидесятых годах при попытке к бегству, многие из которых не обладали даром предвидения, чтобы сообщить заранее свои имена. Я стоял в группе робких восточных немцев, в большинстве своем женщин, и заметил, что они изучают надписи на крестах: неизвестный, убит такого-то числа 1965 года. Они искали ключ к разгадке, подгоняя даты к тому немногому, что знали сами.

И у меня вдруг возникло отвратительное чувство, что они, возможно, искали одного из агентов Бена, который в одиннадцатом часу сделал рывок за свободой и потерпел неудачу. И чувство это стало еще более запутанным, когда я подумал, что не мы, западные союзники, а сама Восточная Германия пыталась подорвать свое существование.

Мемориала теперь не существует. Может, ему отведут уголок в каком-нибудь музее, не сомневаюсь. Когда Стену снесли – разбили на куски, продали, – вместе с ней снесли и мемориал, что кажется мне подходящим комментарием по поводу непостоянства человеческой верности.

Кто– то снова спросил Смайли о допросе. Этот вопрос часто возникал в течение вечера -главным образом потому, что аудитория хотела вытянуть из него как можно больше конкретных примеров. Дети безжалостны.

– О, безусловно, существует своего рода искусство вывести на чистую воду лжеца, – с ноткой сомнения допустил Смайли, отпивая глоток из стакана. – Но настоящее искусство состоит в узнавании правды, а это намного сложнее. На допросе никто себя нормально не ведет. Глупые люди ведут себя по-умному. Умные действуют глупо. Виновный выглядит как невинный младенец, а невиновный – ужасно виновато. И только изредка люди ведут себя естественно и говорят правду, которую они знают, и, конечно же, им, беднягам, всякий раз и достается. Нет ничего менее убедительного для нашей несчастной работы, чем человек с чистой совестью, которому нечего скрывать.