Малые ангелы - Антуан Володин

Поскольку условия для настоящей беседы были явно не соблюдены, Малютин медлил, прежде чем начать свою речь. И так как я молча ждал, сидя на чистенькой доске, неотрывно смотря на куски фотобумаги, пришпиленные им к стене, однотонный темно-коричневый цвет которой не нес ни малейшей информации, он в конце концов решался и, прокашлявшись, обращался к присутствующим, то есть ко мне, и спрашивал, хотим ли мы чаю сразу же или потом. Затем, поскольку я не отвечал четко на вопрос, оставляя за ним право выбора устанавливать порядок разыгрываемого спектакля, он начинал нанизывать одну за другой фразы, имевшие отношение к Луангпхабангу. Он подчеркивал, что ему не удалось лично проникнуть в Лаос и что все его сведения о нем были из вторых рук, но что, например, его уверяли, что в некоторых храмах богомольцы использовали гильзы снарядов, чтобы устанавливать в них букеты цветов, приношения, состоящие из орхидей, маргариток, лотосов и иланг-иланг. Он не уточнял, каким был калибр снарядов, но разводил руками, чтобы показать, хотя бы приблизительно, каким был размер этих медных трубок. Потом он снова начинал перечислять цветы, лексика эта трудно осваиваемая, особенно когда многие идиомы вступают в соперничество между собой, а затем вновь возвращался к тому, что составляло основной предмет его сообщения. В Луангпхабанге, — говорил он, — существуют пагоды, в которых находятся вазы, сделанные из артиллерийских снарядов. Нужно было сделать усилие, чтобы следовать за его мыслью. Он искал слова, иногда в течение пятнадцати, двадцати секунд, изрекая затем какое-нибудь непонятное выражение, на корейском или казахском диалекте, затем вновь замолкал. Фотографии были монохромными, можно было догадаться, что они выдержали не одно десятилетие молнии или солнечного излучения, которое свело на нет всю их прочитываемость, но Робби Малютин использовал их для иллюстрации своих устных описаний, и еще чтобы придать своему разглагольствованию более живой, более педагогический характер. Он цитировал их, он их комментировал и все же поворачивался к ним лицом лишь на совсем краткий момент, словно в страхе от мысли, что публика может воспользоваться этим моментом отсутствия внимания с его стороны, чтобы ускользнуть. Их как нельзя более неопределенный характер делал их универсальными, и по ним можно было равно путешествовать по Луангпхабангу или по Кантону, очутиться в пагоде или на берегу реки, реки Меконг или реки Перл. Соответственно, вторая его лекция плавно отпочковывалась от первой. «Кантон» следовало произносить как «Гуангзу», Малютин особо настаивал на этом, иногда ему удавалось добиться от публики активного участия, он заставлял ее повторять хором два китайских слога, один в третьем тоне, другой в самом высоком первом тоне, он заставлял повторять это по нескольку раз; затем наступало время чайной церемонии, сопровождавшейся довольно пустым обменом светскостями; и более мы не изрекали ни одной мысли, достойной человеческого голоса.

Вначале мне трудно было поверить, что Софи Жиронд снова была рядом со мной и что для того, чтобы встретиться с ней, больше не надо было ждать особенного совпадения снов или же совершать путешествия в течение трех тысяч лет сквозь неспешно-сумрачные ужасы ада. Достаточно было пройти несколько метров, чтобы приблизиться к ней, достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до нее. Это меня удивляло. Я протягивал к ней руку, я отводил локоть, словно чтобы пригласить ее на танец, и чудеснейшая банальность этих жестов вновь вызывала во мне ощущение любовной встречи, этих затверженных жестов, что всегда, если только ни один из партнеров не лжет, вызывают неисчерпаемое головокружение. Теперь мне не надо было томиться всю свою жизнь, но всего лишь секунду с момента, как я пожелал ее, и до момента, когда смог уже ласково дотронуться до ее плеча, шеи, затем привлечь ее к себе с нежностью, о которой мечтать можно только во снах, к своим устам и к своему телу, которых длинная пропасть отсутствия сделала недоверчивыми. Софи Жиронд льнула ко мне, ничего рокового не происходило, ничего, что могло бы разлучить нас насильно, не случалось, и в то время, как наши дыхания соединялись, я мог чувствовать сквозь ткань, если нас все еще разделяла плотность материи, открытость всех ее пор и даже, что делало второстепенной саму физическую гармонию между нами, открытость ее памяти, потому что, испытывая сомнения, мы стояли на краю бездны памяти, не говоря ничего и содрогаясь вместе, словно готовые мысленно перетечь от одного к другому. Мне трудно было в это поверить. У меня было ощущение, что счастье, как это уже однажды случилось, могло быть отнято у меня без предупреждения, одним взмахом ресниц. Когда я сейчас говорю я, то делаю это отождествляя себя в первую очередь с личностью Соргова Морумнидяна. Я воспринимал настоящее как последовательность нанизанных друг на друга иллюзий, включающих в себя моменты сна и расставания и самые прозаические моменты повседневной жизни, создающие в результате абсолютно достоверную реальность, которой мы рискуем быть лишенными при малейшем неблагоприятном стечении обстоятельств. Вначале в каждое мгновение я боялся все потерять, и я сказал об этом Софи Жиронд, объясняя ей свой страх и кусая губы, чтобы не расплакаться. Это вызвало у нее смех. Потом наступило нечто подобное привыканию, и я вооружился присущим мне скептицизмом, но не избавился окончательно от страха. Моя жизнь с Софи Жиронд протекала спокойно. Жильем нам служили жалкие домишки, давно уже покинутые, жилища, на которые никто не предъявлял свои права, мы встречали там каких-то мерзавцев и негодяев, людей бесславных, деградировавших неподалеку от нас, как это делали и мы сами, и еще нам случалось переживать ситуации полнейшего одиночества в течение кратких периодов или, наоборот, в течение многих долгих лет. Мы с тех пор перемещались мало, на ограниченные дистанции и скорее по кругу. В конце концов мы подошли к берегу экваториальной реки, которая делала неуместным любой другой поиск изгнания. Коричневые воды часто влекли за собой растения, паводком оторванные на болотистых участках речных стоков или лагун, то были крепкие гигантские водяные повилики и водяные лилии. С восходом солнца мы отправлялись по размытой дороге. Мы обходили стороной лужи, которые с сожалением покидали ужи, когда мы проходили на расстоянии двух шагов от них, и мы собирались отдохнуть под плеск крохотных волн, пользуясь последним часом относительной свежести перед обычным наступлением жары. Небо становилось грязновато-синего цвета. Мы держали друг друга за руку и наблюдали за тем, как мимо проплывали эти противные плывущие охапки, эти обломки растений, которые усеивали реку, насколько хватало глаз. В зависимости от того, много или мало мы прошли с наступлением утра, береговые откосы могли быть низкими или же лишенными топкой бахромы, а иногда они были непролазно густыми. От земли исходили зловонные испарения компоста и банановых плантаций. Мы останавливались там и присутствовали при пробуждении розовых фламинго и появлении первых лодок. Вдали, у изгиба реки, который еще не был закрыт туманом, можно было различить деревню, целиком построенную на сваях, в центре которой возвышалась не слишком импозантная пагода, очевидно весьма бедная, и Софи Жиронд прервала молчание и сказала: В Луангпхабанге есть храмы, у которых алтарные чаши сделаны из гильз. Я слышал когда-то лекцию на эту тему, и я знал, что Софи Жиронд на ней не присутствовала, и в подобных случаях мне казалось, что одна только моя очарованная память могла заставить губы моей подруги изречь подобную фразу. Этого было вполне достаточно, чтобы вновь пробудился мой страх. Я опять стал думать, что тот мир, который нас окружал, не имел никакой достоверности. Существование Софи Жиронд и реальность нашего взаимного обретения должна была быть поставлена под сомнение. Я проглотил слюну и сжал руку Софи Жиронд, задумавшись тут же над этим настоящим, которое, как мне казалось, я разделял с ней. Я заглянул в свои внутренние календари, чтобы восстановить хронологию всего предшествующего. Мне было необходимо по крайней мере соотнести настоящее с прошлым, с каким-нибудь прошлым, запечатлевшимся в моей памяти. Но никакой способ отсчета более не функционировал, даже если я ограничивал свои изыскания только ближайшим прошедшим временем. Это было ужасно и, не находя другого выхода, я стал расспрашивать Софи Жиронд. Тс-с, — ответила она. — Ты напугаешь наших слонов. — Каких слонов? — спросил я. Я обернулся. Я увидел позади нас небольшой холм, на котором возвышался наш домик, пространство, отвоеванное у леса, который я не помню, чтобы вырубал собственными руками, клумбы с травой, на которых я не помню, чтобы когда-либо выращивал кинзу или мяту, придававших вкус нашей пище. Слоны топтали плантации, шевеля ушами. Софи Жиронд была, казалось, в совершенном восторге от их разорительной беспечности и при свете подымающегося солнца, неожиданно, она показалась мне охваченной мыслями и воспоминаниями, недоступными и странными. И снова все стало, как и в начале, трудно постижимым.