Ловцы душ. Исповедь - Елена Богатырева

Но теперь она глубоко вздохнула, пускаясь в плавание по чужой жизни. Записи Марты перемежались конспектами из Рериха, которые Нина Анисимовна безболезненно пропускала. О Рерихах она знала достаточно. И сама прошла когда-то через увлечение их идеями: отстаивала километровые очереди на выставки. И дети в свое время переболели — правда, в легкой форме, не слишком вникая. Но в памяти остались только яркие полотна горных пейзажей, фотография пожилого человека в белой шапочке да притча, неизвестно каким образом сохранившаяся в памяти по сей день.

«Один медведь случайно оставил свою добычу на пороге голодающего, но не перестал быть зверем. Пчела случайно прорвала нарыв больного, но не заработала себе блаженства. Даже змея однажды своим ядом спасла жизнь. Только сознательность и непреложность дают последствия. Улыбка подвига легка, считайте».

Однако притча не принесла долгожданной мудрости. Сколько раз Нине Анисимовне казалось, что этот медведь все-таки наделен разумом и доброй волей, сколько раз она благодарила эту пчелу за помощь, а эту змею принимала в своем доме как спасительницу…

«А когда перешли Эдигол, расстилалась перед нами ширь Алтая. Зацвела всеми красками зеленых и синих переливов. Забелела дальними снегами. Стояла трава и цветы в рост всадника.

И даже коней здесь не найдешь. Такого травного убора нигде не видали…»

Мы едем. Сердце мое молчит, уставшее от борьбы последних дней. Оно затаилось, замерло. Прислушиваюсь к себе, в надежде уловить предчувствия. Но — ничего. Андрей деловито ходит за чаем к проводнику, читает газеты, купленные на станции. В общем, ведет себя так, словно собрался в служебную командировку.

Мне немного жутко от того, что жизнь моя круто меняется, и меняется, быть может, необратимо, представляя нашу алтайскую эпопею под сиреневым абажуром в квартире Сени, мы совсем не говорили о дороге, как будто собирались перенестись туда одной только силой своих фантазий. А дорога оказалась реальной: в вагоне день и ночь пахнет табаком, остановки на полустанках затягиваются на целую вечность, да и маленький Вадька доставляет мне массу хлопот, которые некому со мной разделить.

Стоя сутки назад на вокзале у своих тяжелых чемоданов с Вадей на руках, я понимала, что теряю мужа, и, вместо радостного предвкушения поездки, о которой столько мечтала, едва не плакала. Но в самый последний момент случилось нечто такое, что мне до сих пор трудно себе объяснить. Но — по порядку.

С самого начала Андрей полностью отвергал наши планы. Я разрывалась между друзьями, трехлетним сыном и мужем, который ничего не хотел слышать о поездке на Алтай, пусть даже кратковременной — пробной.

Он решительно отказывался слушать меня, едва я пыталась объяснить ему одну из наших теорий об агни-йоге и преобразовании мира. Он кричал мне, что мы слишком неосторожны, что наивны, что все окажемся за решеткой. Он смеялся, когда я говорила, что сталинские времена миновали навсегда, что теперь все по-другому. Он тыкал пальцем в учебник психиатрии и говорил, что мы все — психи и нас надо лечить, потому что псих — это человек, который не может адаптироваться в обществе. «Ты хоть понимаешь, что ваш Сенечка человек слабый и оторванный от жизни? Он завезет вас туда и бросит, когда кончится его отпуск, он преспокойненько вернется назад. А ты, ты уходишь с работы, теряешь непрерывный стаж. Ради чего? Ты даже мужа готова бросить! Смотри, наплачешься…»

Когда я занималась сборами, он уходил из дома. Что же его убедило?

Помню, за день до отъезда Женя, которая также, как и я, до последнего верила, что Андрей все-таки передумает, ухитрилась затащить его к себе. Еще тогда была Маша (с записной книжечкой в кармане она, как всегда, внимательно заглядывала Сене в рот, словно она доктор, а у него — ангина). Я делала вид, что не существую в этой комнате, сидела, затаив дыхание, в дальнем углу комнаты. Женя усадила Андрея у журнального столика, спиной ко мне, и что-то бормотала, ей-богу, как ведьма, колдующая над зельем. Ее пышные волосы вздрагивали временами, очки поблескивали. Она казалась мне облаком, окутавшим Андрея со всех сторон.

Он отвечал ей что-то вроде, что мы сошли с ума (я мысленно хохотала и злилась одновременно), что коммунистическая идеология несовместима с верой, пусть даже не в Иисуса, а в какую-то агни-йогу. А Сеня заметил ему, что политики — те же боги.

— Не помню где точно, где-то в азиатской части России, Рерих умилялся, увидев в доме, где остановился, удивительный алтарь. Маленький мальчик вырезал из газет фотографии Ильича и наклеил их в виде нимба над изголовьем своей кровати.

— Какая чушь!

— Не чушь. Люди по-прежнему верят в мессию. Ленин совершил грандиозный переворот в стране, а стало быть, обладал сверхъестественной энергетикой, простые люди это чувствуют подсознательно и не зная, как такого человека назвать, относят к категории богов. И это, по сути, не так уж и глупо.

Андрей тогда поднялся и ушел, хотя мне показалось, что сказанное заинтересовало его. Он мог бы поспорить, мог бы… Но он боялся собственной тени. До сих пор боялся. Дело в том, что, когда он был студентом медицинского института, незадолго до смерти Иос. Ст., разразилось дело о врачах-отравителях. Обстановка в медицинском институте накалилась донельзя, студенты таскали в деканат доносы друг на друга и на преподавателей. Завтрашнего дня не было ни для кого. Тем более что Андрей собирался стать анестезиологом.

Заперев дверь и в последний раз бросив взгляд на свой дом, я передвигалась до остановки автобуса, где меня ждали остальные, перебежками. Сначала — один чемодан, потом к нему — Вадька и второй чемодан. А сама посматривала по сторонам, в полной уверенности, что Андрей сейчас наблюдает за мной из-за угла. Но…

И вот он сидит вместе со мной в вагоне, попивает чай и как ни в чем не бывало спрашивает, как я себя чувствую, на перрон он прибежал взъерошенный и странный: галстук съехал набок, в глазах — лихорадочный блеск.

— Что-то случилось? — испугалась я.

И знаете, что он мне ответил?

— Разве я мог оставить свою женушку одну?!

В руках у него был лишь портфель, с которым он отправился утром на работу, стало быть, решение он принял в последний момент и, скорее всего, внезапно, можно было бы, конечно, приписать его поступок силе любви ко мне и Вадьке, но у меня не получилось, «что-то случилось», — сказала я самой себе.

«За Ялуем начались алтайские аилы. Темнеют конические юрты, крытые корой лиственницы, видно место камланий. Здесь не говорят „шаман" — но „кам". К Аную и к Улале есть еще камы, „заклинатели снега и змей". Но к югу шаманизм заменился учением про Белого Бурхана и его друга Ойрота. Жертвоприношения отменены и заменились сожжением душистого вереска и стройными напевами. Ждут скорое наступление новой эры…»