Тридевятые царства России - Анджей Иконников-Галицкий

Здесь не много приезжих; все по-крестьянски живут землёй, рекой, лесом, из поколения в поколение, из века в век. Пашут землю, и пахали её всегда; правда, сейчас – тракторами, раньше на лошадях, когда-то – деревянной сохою, но ту же землю; и так же сеют рожь, и так же ловят рыбу, и так же ходят в леса по грибы, по ягоды. Что здесь изменилось за века? В основе – ничего. Здесь историческое время остановилось, и гуляет только его дальнее эхо, тикающее в ходиках над комодом. Давнее прошлое спрессовано для местных жителей в тёмную, могучую и нерасчленённую массу, имя которой – миф, предание. Когда рассказывают о прошлом – старики, да и кто помоложе, – то выделяют два временных рубежа: «война» и «при Сталине». «Когда же это было-то?» – «Ой, давно, дак до войны ишшо». «В каком же году вы, бабушка, замуж выходили?» – «Не помню в каком году-то, при Сталине, дак».

«При Сталине» – означает «после начала коллективизации, но до войны». Два события врезались в глубины сознания и подсознания местных жителей: война и коллективизация. Самого слова «коллективизация», впрочем, не произносят, как имени лесного Хозяина. Иногда говорят «раскулачивание». А чаще просто – при Сталине. Что касается воспоминаний о войне… Стариков в деревне почти нет – всё старухи, вдовы. Кое-что о фронте рассказывают их сыновья. Рассказывают, как отец был ранен: пуля попала в рот, когда в атаку шёл, ура кричал. Повезло – выжил. Три месяца лежал без сознания. Вернулся, инвалид, скоро и помер. В основном же воспоминания о войне женские, специфические. Как провожали новобранцев. Как жёны мужей ждали. Как отрабатывали трудповинность. Как их насиловали проходившие с Востока на фронт солдаты. И снова – как ждали.

«Я вот видела, ну, сама даже женщина, она почему-то выставляла, чтоб пришёл, даже посуду, в которой муж ел и пил; чашку она выставляла на снег, мне было это жутко страшно. Дак вот, она к нам пришла, вот, выставила, дак уж посмотрим там, что будет: если вода выпита – значит жив, а если не выпита, дак значит погиб. Потому что долго от моего-то дяди не было, очень долго, письма. И, значит, он был ранен, потом пришло письмо. Она хотела уже ехать… Он в этом городе лежал долго… Но его не успели… Вот, я тогда страданий много людей видала, и сама много настрадалась. Потому у меня вены вот такие вот, больной я человек. Много пришлось работать в войну».

(Антонина Михайловна Карькова, 1929 г. р. Записано в 1998 году.)

Ещё вспоминают: когда уходили на войну парни, то ехали они за реку, там срубали сосенку (непременно сосенку, не ёлочку: у той ветки вверх, а у ёлки вниз) и ставили каждый в родительской избе, в красный угол, ленточками украшали. И был это как бы залог, что вернутся. Ещё все старухи показывают уродливые руки свои со скрюченными пальцами: следствие работ на лесоповале в годы войны и «при Сталине».

Во всём том, что было раньше, «до Сталина» – временных градаций нет. Там – время скупых и непонятных легенд.

Легенда о Синеусе. «Вот был князь Синеус. Когда был? Давно, до Сталина задолго был. Много золота закопали, клад, дак. Вон на той горе, говорят, его могила».

Легенда про «панско завоевание». «А что за панское завоевание?» – «Да не знаю, кто ж его знаат? Давно было, паны приходили. До войны было ишшо, до Сталина. В семнадцатом веке».

В этих рассказах не разобрать, что идёт от народных преданий, что от школьного образования. Люди, кстати, здесь с умом, и неплохо образованы сельской школой. И читают, и читают немало. И в экономике и политике разбираются не хуже городских. И всё же внутренним миром живущего здесь человека управляет могущественный хор древних, досознательных архетипов, растущих из самых глубин той земли, в которой жили и навсегда остались предки до неведомого колена.

Если спросить покровского мужика: «А Бог есть?», ответит он, наверное:

– Да нету Бога, ни бога, ни чёрта нету, никого нету.

(Мужики-то все скептики.) Но при этом обязательно где-то в разговоре выплывет: «Вот плохо, церкви в деревне нет, надо церковь ставить. Была вот, сгорела. Надо ставить».

– А леший есть? Или домовой?

– Да нет лешего, кто его видел? – Да ещё и посмеётся. – Это всё старухи врут, нет ничего.

– А если в лес входите, вы слово говорите?

– Говорю, как же, говорю слово.

– А какое?

– Да ну какое? Как скажется, всё равно какое.

Или так (женский вариант):

– Лесной дедушко, прости меня, что я к тебе пришла, я тебе ничего плохого не сделаю, и ты мне не сделай.

Примерно так.

Древний, доисторический обычай живёт незаметно, но всюду. Заблудился в лесу – надо одежду вывернуть, надеть наизнанку, сказать слово лесному Хозяину, тогда выйдешь. Пироги печь собираются – надо сказать печке: «Матушка печка, укрась своих детушек». Баню топят – надо попросить баню. Если корова заболела, то можно пойти к ветеринару, но надо и к знахарке: таковая в деревне есть. Она же и порчу снимет, если кто килы насадил («килы сажать» – наводить какую-то гадость вроде язв). Она же и полечит. А от всякого худа можно: выйти в поле натощак, умыться ключевой водой, поклониться на все четыре стороны, поклониться солнцу, перекреститься и сказать:

– Николай, угодник божий, помощник божий, ты и в поле, ты и в доме, в пути и в дороге, на небесах и на земле, заступись и сохрани от всякого зла.

Всё это настолько живёт, что очень трудно обо всём этом расспрашивать. Не рассказывают. Ну, как рассказать о том, как завязываешь шнурки или ешь ложкой?

Замечательная женщина Краснецова Татьяна Павловна, к которой я напросился в гости и у которой до отвала наелся разнообразных и вкуснейших пирогов, на все мои расспросы об обычаях совершенно искренне отвечала:

– Да я не знаю ничего. Раньше-то было, и на святки рядились, и свадьбы играли; бабушка вот знала, а я не знаю, при мне уже не было.

– А вы-то как свадьбу справляли?

– Да как? Да никак. Ну, вот так…

И начался рассказ. Играют в Покровском свадьбы, и сейчас играют. С похищением невесты, и с выкупом, и с кражей туфли, и с разбрасыванием монет и углей, и ещё со многими сюжетами. Колоритен похоронный обряд. По смерти покойник три дня лежит в доме на столе. Обмывать его приходят обязательно чужие, не родственники. Плакать родным не положено – оплакивают чужие. Раньше, было, над покойником причитала причётница. («Были такие в деревне старухи, и так причитали! Так красиво! Умерли все».) Как вынесут покойника – в избе переворачивают все вещи и обязательно продымляют печь: чтоб душа умершая улетела. Потом тщательно всё моют. Делают это тоже чужие, но кто-то из родственников в доме должен во время похорон оставаться. По возвращении с кладбища оставшиеся в доме встречают возвратившихся у порога, подают им воду и полотенце, и те тщательно умываются. На поминках и покойника кормят: выставляют тарелочку с едой для него у переднего угла дома. На сороковой день собираются все те, кто участвовал в похоронах и поминках. Идут на кладбище; кладут на могилу яйцо; стучат по кресту. Потом собираются в доме. Едят и пьют, но песни петь не положено, разве только те, которые сам покойник завещал спеть…