Другая музыка нужна - Антал Гидаш

будто попал с улицы в погреб, и только с самого начала удивился, какая молодая мать у Петера. Полумрак комнаты еще усиливал это впечатление. Мартон то и дело поглядывал на плиту, возле которой спиной к ним стояла мать Петера и в честь гостя варила кофе. Сложена она была совсем как девочка.

Начали беседовать о том о сем, но Мартону непременно хотелось услышать про отца Петера, про Японца. А так как ему показалось маловероятным, что эта молодая женщина, чуть ли не девочка, была матерью Петера и женой Японца, он спросил сперва:

— Извините, пожалуйста, не скажете ли вы, сколько вам лет?

— Тридцать один.

— Да? — промямлил Мартон. — И… и… тогда… тогда… Сколько ж вам, простите, пожалуйста, было лет, когда вы изволили замуж выйти?

— Пятнадцать.

— Пятнадцать? Правда? — Мартон задумался. — Интересно, — сказал он. — И… и… а господину Батори?

— Двадцать семь…

— Двадцать семь… Тогда понятно… — И мальчик устремил взгляд на стену, словно считая про себя. Теперь, когда его глаза привыкли к сумраку, он различил фотографию на стене. Широкоплечий мужчина а чуточку монгольским разрезом глаз улыбался ему ласково, приветливо, будто говоря: «Ну чем тебе помочь?»

— Это он? — спросил мальчик.

— Он, — ответила мать Петера Чики изменившимся голосом. Она подошла к портрету. И видно было, что все тут же перестали для нее существовать: осталась наедине с фотографией.

— Шандор!.. — шепнула она так странно, будто обращалась не к фотографии, а к живому человеку.

Петер шагнул к матери, обнял ее. Маленькая женщина совсем исчезла у него в объятиях.

— Мать!.. — с мольбой обратился к ней могучий детина.

Мартон услышал странный, изменившийся голос женщины:

— Когда тебя убили, ты был на двенадцать лет старше меня… А теперь мы уже скоро однолетки… Из-за меня тебя убили.

Петер забеспокоился. Он усадил мать, наклонился к ней. Сказал что-то, но слов его разобрать было нельзя. Казалось, он шепчет какие-то колдовские заклинания. Мать сперва уставилась на сына, потом закивала головой и пришла в себя. Больше она ни о чем говорить не хотела. Все молчали. Долго…

— Ужо когда-нибудь, сынок, — сказала мать Петера Мартону.

Обращение «сынок» как-то особенно странно прозвучало в устах этой женщины, которую можно было принять за девочку, но Мартону оно было приятно. «Сынок» означало, что Мартон не сделал ничего дурного и что тоненькая женщина и в самом деле мать Петера Чики, какой бы молодой она ни казалась. Это «сынок» вернуло Мартона к действительности. «Четыре года знакомы мы с Петером, и я ничего не знал о нем!» — с болью подумал Мартон.

7

Десять дней спустя, когда Мартон вернулся домой после очередных утренних блужданий, г-н Фицек встретил его с письмом в руке.

— Что, ваше превосходительство, перестали по урокам ходить?

По счастью, г-н Фицек даже не заподозрил, что Мартон и в школу не ходит. Мальчик прочел письмо. Написано оно было г-жой Мадьяр. Г-жа Мадьяр справлялась, не болен ли Мартон. А если болен, пускай сообщит. Она готова ждать еще неделю, но дольше оставлять племянницу без репетитора невозможно. Письмо, очевидно, отправила Илонка, потому что после подписи стояли еще три слова, знакомый почерк. «Очень прошу, приходите!» Сердце у Мартона сжалось. На другой день он пошел и в школу и к Илонке.

По-прежнему учил девочку, но ему казалось, что между ними все кончилось. И не только из-за происшествия на катке, а будто этой зимой, которая изо дня в день становилась все более суровой, Илонка тоже все дальше отходила от него. Да и Мартон — по мере того, как убавлялось тепло, росли заботы, убывала еда, — Мартон тоже словно задержался в своем переходе к возмужанию. Даже мечты о музыке и те иссякли. С грустью думал он о г-же Мадьяр. С грустью и недоумением. С неделю поучив его играть на рояле — это было еще в самом начале, — г-жа Мадьяр сказала вдруг: «Сегодня я занята!» Потом: «Ах, верно… урок… Хорошо, когда у меня будет время, я скажу вам сама!»

А недавно — это было уже в январе, когда Мартон снова стал появляться у Мадьяров, — произошло следующее. Он сидел в столовой, ждал Илонку, чтобы начать урок. Пробило четыре часа, уже темнело, но в столовой еще не зажигали света.

Дверь в гостиную, где стоял рояль и горела лампа, была приоткрыта, так что видна была часть комнаты. Вдруг там проскользнула полуодетая г-жа Мадьяр. Увидев чуть ли не нагую женщину, Мартон опустил глаза, но тут же невольно поднял их. У него мелькнуло в голове, что напротив, в школе на улице Эстерхази, помещаются офицерские казармы. Г-жа Мадьяр вновь проскользнула по освещенной части гостиной — теперь уже в обратном направлении.

В тот же миг вошла в столовую Илонка. Она заметила смущение мальчика. Кинула взгляд за дверь в освещенную комнату. Закрыла дверь. Зажгла свет в столовой. Ей было досадно, что Мартон оказался свидетелем того, чего не следовало видеть. Досадно было, так как она не знала, что творится в душе у Мартона. Молодость позволяла Илонке чувствовать постоянное превосходство над г-жой Мадьяр. Но сейчас случилось такое, с чем она не может соперничать, что она ненавидит!

Началась Бельгия и Геростратовы лавры. Потом перешли к другим предметам, написали домашнее сочинение. По окончании урока Мартон не стал дожидаться кофе. Илонка тоже не удерживала его. Они быстро попрощались. В прихожей стояла уже готовая к выходу г-жа Мадьяр.

— Вы только сейчас пришли, дружочек? — рассеянно спросила она и, поглядевшись в зеркало, поправила шляпку. Она вышла, не заметив даже, что Мартон тоже готовится уходить.

Все стало глупым и непонятным.

8

Безутешные военные известия… Заняли неизвестную деревеньку и неделю спустя оставили ее, потом заняли опять. Казалось, будто и на русском и на французском фронтах два огромных солдата топчутся на месте: один делает шаг вперед, другой заставляет отступить его на полшага назад.

Шла позиционная война.

И дома тоже все было однообразно: залатанная одежда, рваное белье; друзья, занятые своими заботами; оторванный от жизни однообразный учебный материал; томительный отцовский труд; мало того, что он одни только солдатские башмаки тачает, но вдобавок еще и одного номера — сорок третьего. Другие номера мастерят другие сапожники. «Коли долго проживу, до того доживу, — с отвращением говаривал Фицек, — что молоток подыму я, а по гвоздю уже другой сапожник ударит! Эх, Берта, умерло сапожное искусство!» Теперь г-н Фицек и сам с превеликим удовольствием каждый день зажигал бы свечи вокруг солдатских башмаков собственного производства.

Все это действовало и на Мартона. Душа его погрузилась в зимнюю спячку,