Другая музыка нужна - Антал Гидаш

под коньками. Потом Мартон бежал с футбольным мячом по зеленому полю, обводил всех и каждого. И опять же не он приближался к воротам противника, а ворота к нему. Он забивал мяч, потом вдруг снова стоял посреди зеленого поля и вновь десятый, сотый раз шел в наступление на ворота. И так без конца.

На стадион, на настоящие матчи, когда играли прославленные команды, он никогда не мог попасть. Даже стоячее место стоило шестьдесят филлеров. Мартон останавливался позади высокой трибуны. Слушал рев толпы: «Жми к воротам! Бей!», потом — напоминавший пушечный гром долгий, тысячеустый вздох: «Го-ол!»

Услышь это пришелец с другой планеты, он мог бы подумать: «Решилась судьба человечества. Конец нищете, тюрьмам, угнетению, грабежам, убийствам и взяточничеству; войны больше не будет; тысячи чудо-коней примчали победную колесницу свободы; настал «золотой век», потому-то и раздался этот долгий, потрясший небеса и землю вздох толпы». А на самом деле десятки тысяч людей взревели только потому, что осуществили свою мгновенную прихоть, причем даже не сами, а другие вместо них. И несчастный мяч устремился в ворота, достиг цели и, удовлетворенно дергаясь, остановился в дрожащей сетке.

…Год продолжалось увлечение футболом. Как ему хотелось купить мяч! Сколько раз заглядывался Мартон на красочные рекламы в иллюстрированных журналах. Но футбольный мяч, даже «рамблер», стоил девять крон, не говоря уже о «континентале». В прошлом году, когда его страсть к футболу пошла на убыль, Мартон взялся учить мальчика, отец которого делал чемоданы. И мастер посулил подарить Мартону сверх платы «превосходный футбольный мяч домашнего изготовления», если сын его получит хороший аттестат. И подарил. И даже не в конце года, а раньше, весной, когда Мартон был уже влюблен, но только не знал еще в кого, Мальчик взял покрышку и, разрумянившись, запел песню: «Из-за тебя я бледнею…» Из-за кого «бледнел», он еще не знал. Впрочем, разве это было важно? Приятно было само томление. Весна кружилась вокруг него, и он, словно почка на дереве, ждал, когда распустятся его листочки.

Мальчик шел по весне так, будто сам был частью ее, одной из первопричин. Мартон любовно прижимал к груди драгоценную покрышку, и она с полным правом могла подумать, что к ней и относится «Из-за тебя я бледнею…». И, вероятно, была бы тоже права. Дома Мартон надул «превосходный товар домашнего изготовления», но «товар» вышел не круглым, а каким-то угловатым. Казалось, у него отросли не то тупые крылышки, не то коротенькие лапки, на которые его можно поставить. Друзья Мартона держались за животы от смеха, А он помрачнел, но ненадолго. Скоро и сам хохотал вместе со всеми. Это были последние судороги его «футбольной эры». Мяч Мартон подарил Пиште, Банди и Беле. Они ликовали. А Мартон теперь уже и понять не мог, отчего радуются они из-за какого-то мяча. Ну, пусть бы он даже не был пятигранным — ведь это всего-навсего неодушевленный кожаный мяч!

Что касается коньков, то еще несколько лет назад Мартон ходил кататься на площадь Матяша. За вход не надо было платить, но и лед там был прескверный: конькобежцы то и дело падали носом вперед, потому что спотыкались о малые и большие кочки, которые притаились под снегом. Да и прохожие не больно-то подбадривали ребятишек, занимавшихся «зимним спортом». «Вот как дам по морде!» — это было самое меньшее, что они обещали, а наиболее честные из них тут же без задержки претворяли слово в дело.

Коньки Мартон одалживал у Тибора. Это были старые великолепные «галифаксы», которые даже новые стоили дешевле всех коньков: крону и двадцать филлеров. А подержанные можно было купить у любого торговца железным ломом за сорок филлеров. Дело в том, что «галифаксы» даже рядом не лежали со сталью и крепились не на винтах. По бокам у них торчали какие-то железки, их надо было вытащить и после того, как вставил башмаки, защелкнуть. Скалившиеся с двух сторон железные зубья вонзались в края подметок — и дело с концом! Иди катайся, мчись по льду! Но как просто защелкивались «галифаксы», так же просто они и открывались. Зубья, стершиеся от долгого употребления, охотно отпускали свою жертву-подметку. Конек, уткнувшись носом в снег, оставался на дорожке площади Матяша, а конькобежец, распластавшись на льду, скользил еще некоторое время, напоминая больше всего римскую цифру X.

Словом, с «галифаксами», хотя они и носили имя знаменитого английского семейства, у Мартона были связаны не очень приятные воспоминания. И после двух-трех попыток он прекратил свои занятия «зимним спортом». И тщетно доказывал ему Тибор, то защелкивая, то открывая железные скобы, что «галифаксы» «превосходные коньки» и виноваты дорожки на площади Матяша, — Мартон решительно отказался от катания на коньках. Ко всему этому и г-н Фицек не раз грозил сыну, который возвращался с катка грязный, мокрый, с синяками и нередко прихрамывая.

— Попробуй только еще раз надень коньки, и ты проглотишь у меня этот железный лом! Лучше деревяшки привяжи к башмакам!

— Деревяшки?

— Да, и я и твоя мать всегда на деревяшках катались.

— Так ведь то в деревне было…

— А уж раз в деревне, так ты презираешь?

— Нет, но все-таки. Засмеют меня…

А теперь Илонка пригласила Мартона в Городской парк, на самый шикарный каток Будапешта. Попросила прийти в воскресенье к шести часам. И Мартон не мог отказаться.

2

Озабоченный, прибежал он к своему другу.

— Что случилось? — спросил Тибор.

— Илонка пригласила меня на каток в Городской парк.

— Ну и что ж? Пойди! Я отдам тебе свои «галифаксы», — ответил добросердечный парень, но потом призадумался. — На каток в Городской парк? — тихо и встревоженно спросил он.

— Да, — ответил Мартон.

— А сколько стоит билет?

— Крону.

— Дорого.

— Дорого.

Мартон хорошо знал, что Тибор размышляет не только о билете, что дороговизна только предлог.

Отец Тибора служил половым и вышибалой в трактире на окраине города, в излюбленном месте поденщиков, извозчиков, ясов и проституток. Г-н Фечке выпроваживал пьяных, разнимал дерущихся, сражаясь либо кулаком, либо стулом. Случалось, правда, и ему быть битым — сам он ведь тоже пьянствовал, — однако трактирщик ценил г-на Фечке за силу, беспощадный нрав и уменье ловко наводить порядок в полутемном трактирном зале, пропитанном табачным дымом и винными парами. Г-на Фечке боялись, уважали, а пуще всего почитали за те связи, которые завелись у него с различным сбродом, посещавшим трактир. Фечке хранил и краденое, пока оно не «поспевало» для продажи. И даже трактирщик, дабы обеспечить себе безопасность, через посредство г-на Фечке отпускал в долг под краденый товар, заламывая при этом неслыханные