Величие и печаль мадемуазель Коко - Катрин Шанель

Шанель скрывала, но была глубоко обижена таким отношением английских дам-джентри. Они как будто не простили ей ни Боя, ни Вендора! И это после дружеского и даже порой подобострастного отношения к ней французской аристократии?

— Почему французские аристократы так отличаются от английских? — спросила я как-то у Вендора.

Я забыла сказать, мы с ним быстро нашли общий язык. Я была представлена герцогу как племянница Шанель, он с удовлетворением отметил наше внешнее сходство, а потом обратил внимание и на мои духовные качества. Без ложной скромности хочу заметить, что он порой находил удовольствие в беседах со мной и считал меня весьма здравомыслящей особой — под стать тетушке, как герцог изволил выражаться!

— Потому что у вас была революция, моя маленькая леди, — ответил мне герцог. — Полагаю, вы слышали о такой?

Я почувствовала, что мои щеки вспыхнули:

— Не только слышала, но и читала Гизо, Токвиля и Барнава[4].

— Вы читали Токвиля! — восхитился герцог. — Скажите, как вы находите его мысль о неизбежности наступления демократии во всем мире?

— Я думаю, что в Америке…

Разговор перешел на Америку, где герцог настоятельно советовал мне побывать. Я заметила напряженный взгляд Шанель. Вдруг я поняла, что она завидует, ревнует и опасается повторения той истории с Боем. Я постаралась взглядом сказать ей, что все в порядке, что я нисколько не покушаюсь на Бенни и уж теперь не так глупа, чтобы поставить между собой и ею мужчину. Но она ревновала не только к нашему бойкому разговору, ей казалось обидным, что я знаю больше ее. Она могла судить об искусстве, обладая хорошим чутьем и высоко развитым эстетическим чувством, но говорить о политике ей мешало элементарное отсутствие знаний, хотя бы даже и по истории. К ее чести, она постаралась ликвидировать эти пробелы в своем образовании.

— Ты читаешь толстые труды и мемуары с тем же упоением, что когда-то читала романы, — подшучивала я, заставая ее склонившейся над очередным волюмом.

— Не поверишь, но местами эти книги даже увлекательнее — серьезно кивала Шанель. — Куда там Дюма и Мопассану! Какие интриги, какие приключения… Если бы только это все не было изложено таким сухим языком…

За толкованием непонятных мест Шанель обращалась ко мне. Я объясняла ей, делилась своими соображениями. Порой мне случалось слышать, как мои выводы, украшенные блестками фирменного шанелевского остроумия, она сообщает гостям. Я рада была чем-то помочь ей.

Еще одним камнем преткновения был английский язык. Мать могла говорить по-английски, на самом простом, бытовом уровне, и очень быстро училась — все знания, которые могли принести пользу или помочь произвести впечатление, Шанель усваивала с удивительной скоростью. Но отчего-то она скрывала, что знает язык, и требовалось, чтобы гости при ней говорили по-французски, что для некоторых было обременительно.

— Для чего ты делаешь это? — спросила я.

Улыбка Шанель показалась мне невеселой. Она помедлила с ответом.

— Когда я только приехала, то услышала, как слуги смеются над моим акцентом и манерой выражаться. Тогда я решила говорить только по-французски, пока не достигну совершенства.

— Ты никогда его не достигнешь, если не будешь упражняться!

Улыбка матери стала плутовской.

— Я упражняюсь! Мне дает уроки секретарь Бенни. Этот маленький смешной человечек дрожит от ужаса, но не осмеливается противиться мне.

— Чего он боится? — удивилась я.

— Я строго запретила ему говорить, что он дает мне уроки английского. Теперь он трепещет, что свет подумает, будто между нами интрижка!

Я засмеялась, вторя матери. Секретарем герцога был крошечный человечек, почти карлик, очень старательно одетый, маскировавший раннюю лысину двумя прядями волос, начесанных с затылка. Он пользовался сладкими женскими духами и страдал обмороками.

— А кроме того, — сказала Шанель, отсмеявшись, — ты не представляешь, как откровенны бывают при тебе люди, если полагают, что ты не знаешь языка.

И она снова опечалилась. Я поняла, что говоря «люди», Шанель имела в виду прежде всего прислугу. Никто из знакомых Бенни не проявил бы такого неуважения. Вероятно, осторожные реплики прислуги пробудили в Шанель память о тех временах, когда она жила в замке повесы Этьена Бальсана — на птичьих правах, как она призналась мне как-то в минуту откровенности, о чем потом, вероятно, пожалела. Этьен не показывал ее гостям, чтобы не навлечь на себя гнев родственников, от которых ждал большого наследства. Если в поместье был прием, Шанель приходилось сидеть в своей комнате безвылазно. Порой прислуга забывала принести ей туда еду, и она сама украдкой спускалась в кухню, чтобы под насмешливым взглядом челяди взять круассан и налить чашку кофе. Как, должно быть, неуютно она чувствовала себя тогда — и сейчас, когда эта ситуация повторилась!

— Недалеко же я ушла, — горестно обмолвилась она как-то.

Разумеется, она была не права. Она ушла далеко, далеко от себя прежней, от той худенькой девушки, переделывавшей для себя жокейские штаны и джемпера любовника. И пусть теперь она точно так же училась английскому языку у секретаря Бенни, как когда-то — верховой езде у конюха Бальсана, но теперь ее дружком был герцог, и сама она стала богата, знаменита, принята повсюду! Любая другая женщина была бы на седьмом небе от счастья, но не Шанель!

Она хотела все или ничего. Это было частью ее натуры. Нет, это было стержнем ее натуры.

Вскоре я поняла, зачем ей требовался мой приезд. На этот раз ей требовалась не просто поддержка и опора. Я играла роль дуэньи Леонеллы при девице Антонии[5]. «У герцога Вестминстерского гостит госпожа Шанель с племянницей» звучало куда лучше, чем «У Бенни живет парижская модистка Коко». Мое присутствие придавало роману респектабельности. Кроме того, я-то была не модистка, а доктор, я училась в Сорбонне, я могла поддержать разумную беседу! Ну разве я не лучшая на свете дуэнья?

И кроме того, мне понравилась охота и рыбалка. Впоследствии я читала в мемуарах о матери, что Шанель была страстной охотницей и заядлой любительницей рыбалки. Какая чушь! Она хорошо ездила верхом и прекрасно держалась в седле, потому могла на стороннего человека произвести впечатление прекрасной Дианы-охотницы. Но на охоте она неимоверно скучала, сложные правила и церемонии были ей непонятны, как санскрит. Так как она в заботе о фигуре очень мало ела, то была чрезвычайно чувствительна к холоду и на охоте часто мерзла. Впрочем, притворялась она искусно, и ее прелестное лицо, пусть даже и с покрасневшим в цвет камзола носом, было таким же приветливым и оживленным. Она не позволяла себе выказать досаду или неудовольствие ни разу! Терпение и выдержка матери поражали меня всю жизнь.