Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство - Дэйв Пельцер

Я ненавидел маму и всем сердцем желал ей смерти. Но еще я хотел, чтобы она прочувствовала всю глубину моей многолетней боли и одиночества перед тем, как умрет. Все эти годы я неустанно молил Бога о помощи, но Он ответил мне только раз. Когда мне было пять или шесть лет, мама гоняла меня пинками по всему дому. Вечером, перед тем как лечь спать, я встал на колени и начал молиться. Я просил Бога, чтобы мама заболела и не смогла меня больше бить. Я молился, изо всех сил сосредоточившись на своем желании, так долго, что у меня даже голова разболелась. На следующее утро я, к своему удивлению, обнаружил, что маме действительно нездоровится. Она весь день пролежала на диване, почти не двигаясь. Папа был на работе, и мы с братьями ухаживали за ней, будто мы были врачами, а она — пациенткой.

Шли годы, мама била меня все сильнее, а я думал о том, сколько ей лет, и пытался вычислить, когда она умрет. Я мечтал о том счастливом дне, когда ее душу заберут в ад, — только тогда я наконец освобожусь.

А еще я ненавидел отца. Он прекрасно видел, как мне живется, но у него не хватало смелости спасти меня, хотя он столько раз обещал. Но потом, когда я решил проанализировать наши отношения с отцом, я понял, что он считал меня частью проблемы. Думаю, в его представлении я был предателем. Когда ведьма ругалась с папой, она часто вовлекала меня в скандал. Мама выдергивала меня из гаража или отрывала от хозяйственных дел и требовала, чтобы я повторял все слова, которыми папа обзывал ее во время их прошлых ссор. Я понимал: для нее это было лишь частью игры, — но мне выбирать не приходилось. Мамин гнев был гораздо страшнее. Так что я качал головой и робко говорил все, что она хотела услышать. А она принималась кричать, чтобы я повторил это в присутствии папы. Если я что-то не мог вспомнить, мама заставляла меня выдумывать слова. И вот это меня беспокоило гораздо сильнее; в отчаянной попытке избежать наказания, я кусал руку, которая меня кормила. Вначале я пытался объяснить папе, почему я вру и выступаю против него. И он сперва говорил, что понимает, но потом — я почувствовал это — он потерял веру в меня. И вместо того, чтобы пожалеть отца, я стал лишь сильнее его ненавидеть.

Мальчики, живущие наверху, больше не были моими братьями. Сначала они еще пытались меня хоть как-то подбодрить. Но летом 1972 года, очевидно, решили, что бить меня куда веселее. Судя по всему, им тоже понравилось командовать семейным рабом. Когда мальчики подходили ко мне, мое сердце превращалось в камень, и вся накопленная ненависть отражалась на лице. Чтобы хоть как-то отомстить за бесконечные унижения, я периодически шипел сквозь зубы разнообразные оскорбления, когда кто-нибудь из них с важным видом проходил мимо меня. Уверен, никто меня не слышал. Я начал презирать соседей, родственников, всех, кто знал, в каких условиях я живу, — и молчал. Мне ничего не осталось, кроме ненависти.

В глубине души себя я ненавидел больше, чем кого-либо. Постепенно я начал верить, что действительно виноват во всем происходящем — ведь я не пытался остановить это и просто терпел. Я хотел то, что было у других, но не мог получить — и ненавидел их. Я хотел быть сильным, но прекрасно осознавал, что в душе я тряпка. У меня не хватало смелости пойти против ведьмы, так что я заслужил все наказания и унижения. Долгие годы она промывала мне мозги, заставляя кричать: «Я ненавижу себя! Я ненавижу себя!» И ее усилия вполне окупились. За несколько недель до начала пятого класса я ненавидел себя настолько, что хотел умереть.

Школа перестала быть островком спасения. Я пытался сосредоточиться на уроках, но сдерживаемая ярость всегда вырывалась в самый неподходящий момент. Однажды в пятницу (это случилось зимой 1973 года), без каких-либо видимых причин, я вскочил и выбежал из класса, крича на всех, кто попадался мне на пути. Я хлопнул дверью так, что из нее чуть не вылетело стекло. В туалете я изо всех сил колотил кулаком по плитке до тех пор, пока окончательно не выдохся. Тогда я сполз на пол и начал молиться, чтобы случилось чудо. И конечно, чуда не произошло.

Я даже не могу сказать, что в школе мне приходилось легче, чем в сумасшедшем доме моей матери. Поскольку я был изгоем, другие ученики на переменах довершали то, что не успевала закончить ведьма. Особенно старался Клиффорд — школьный задира. Он ловил меня после уроков, когда я бежал домой, и избивал, чтобы покрасоваться перед друзьями. Мне оставалось только падать на землю, прикрывая голову, пока Клиффорд и его банда развлекались, пиная меня что есть силы.

Моя одноклассница Эгги была мучительницей другого типа. Каждый день она придумывала новые, более изощренные способы показать, до какой степени я ей противен и как она хочет, чтобы я «сдох». Ее стиль можно было назвать «безграничным снобизмом». Эгги была предводительницей небольшой группы девочек. Помимо ежедневной травли меня, они занимались в основном тем, что хвастались новой одеждой. Судя по всему, других интересов у них не было. Я всегда знал, что Эгги меня терпеть не может, но только в последний день четвертого класса выяснил до какой степени. Мама Эгги была нашим классным руководителем. Накануне каникул Эгги пришла в школу, всем своим видом показывая, что ее сейчас стошнит: «Дэвид Пельцер-вонюльцер будет учиться в моем классе в следующем году!» Действительно, Эгги считала, что день прожит зря, если она не высказывала какое-нибудь едкое замечание в мой адрес.

Я не воспринимал ее всерьез до тех пор, пока мы всем классом не отправились на морскую прогулку в Сан-Франциско. Я стоял в одиночестве на носу корабля и смотрел в воду; Эгги подошла ко мне и, зловредно улыбаясь, тихо сказала: «Прыгай!» Ее слова удивили меня, и я посмотрел ей в глаза, пытаясь понять, что именно она имела в виду.

— Я сказала, что ты должен прыгнуть, — тихим ровным голосом повторила Эгги. — Я все про тебя знаю, Пельцер, так что это твой единственный выход.

Потом я услышал, как за ее спиной кто-то произнес:

— Она права, Пельцер. Прыгай.

Голос принадлежал Джону, нашему однокласснику, одному из дружков Эгги. Я посмотрел через поручень: холодные зеленые волны разбивались о борт корабля. На секунду я представил, как погружаюсь в море. Естественно, я утону. У этого есть и положительные стороны: я точно избавлюсь от Эгги, ее друзей и всего ненавистного мира. Но здравый смысл взял верх над желанием сбежать, поэтому я поднял голову и посмотрел Джону в глаза. Я не отводил взгляд до тех пор, пока он не прочувствовал мою злость и не развернулся, уводя с собой Эгги.

В пятом классе нашим главным учителем стал мистер Зиглер. Он понятия не имел, отчего все считали меня проблемным ребенком. После того как школьная медсестра сообщила ему, почему я крал еду и носил такую одежду, мистер Зиглер стал прилагать еще больше усилий, чтобы обращаться со мной как с обычным ребенком. Помимо преподавания он занимался выпуском школьной газеты и в начале года должен был собрать группу детей, которые придумают для нее название. Мне в голову пришла остроумная и запоминающаяся фраза, и неделю спустя мой вариант вместе с остальными был представлен на общешкольное голосование. Предложенное мной название выиграло с большим отрывом. В тот день, когда результаты уже были известны, мистер Зиглер отвел меня в сторонку и сказал, что очень гордится мной. Я впитал его похвалу как губка. Мне так давно не говорили ничего хорошего, что я чуть не расплакался. После уроков, убедив меня, что ничего страшного не случится, мистер Зиглер вручил мне письмо для мамы.