Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство - Дэйв Пельцер

На следующий день, когда папа был на работе, к нам пришла женщина из социальной службы. Мама отправила нас с братьями играть во дворе, а сама осталась в доме. Они беседовали больше часа. Перед тем как дама ушла, мама позвала меня назад в дом. Женщина из социальной службы хотела поговорить со мной. Она спросила, счастлив ли я. Я ответил, что очень. Спросила, хорошо ли мы ладим с мамой. Я сказал, что хорошо. И наконец, дама поинтересовалась, била ли меня мама. Перед тем как ответить, я оглянулся на маму. Та стояла позади дамы и вежливо улыбалась. У меня будто бомба в животе взорвалась. Думал, что меня вырвет. Я вдруг понял, почему мама так резко изменила свое поведение, почему стала так хорошо со мной обращаться. Каким же я был дураком! Я настолько нуждался в любви, что с радостью купился на ее обман.

Мамина рука на плече вернула меня в реальный мир.

— Ну, милый, отвечай тете, — сказала она, снова улыбаясь. — Скажи, что я морю тебя голодом и избиваю как собаку. — Она захихикала, надеясь, что дама к ней присоединится.

Я посмотрел на женщину из социальной службы. Щеки горели, я чувствовал, что капли пота катятся по спине. У меня не хватило храбрости сказать даме правду.

— Нет, конечно, — ответил я. — Мама со мной очень хорошо обращается.

— То есть она никогда тебя не била? — уточнила женщина.

— Нет… ну… в смысле, мне попадает, только когда я себя плохо веду, — сказал я, стараясь скрыть правду. Судя по маминому взгляду, этого было недостаточно. Она столько лет вдалбливала в меня правильные ответы, а я все испортил. И женщина из социальной службы тоже почувствовала какой-то подвох.

— Ну хорошо, — тем не менее сказала она. — Я просто заглянула, чтобы поздороваться.

Мама попрощалась с дамой и проводила ее до дверей. После того как женщина ушла достаточно далеко, мама с яростью захлопнула дверь.

— Ах ты, маленький засранец! — завизжала она.

Я машинально прикрыл лицо, а мама ударила меня несколько раз и прогнала в гараж. После того как мальчики поужинали, она приказала мне приступать к уборке. Пока я мыл посуду, я вдруг понял, что не слишком расстроен. В глубине души я чувствовал, что мама обращается со мной хорошо не потому, что любит. Я должен был сразу понять это, ведь она вела себя точно так же, когда приезжала бабушка или кто-то из родственников. По крайней мере, у меня было два хороших дня. Целых два дня за несколько лет — в каком-то смысле оно того стоило. Я вернулся к привычному образу жизни и одиночеству. Теперь я, во всяком случае, не должен ходить по яичным скорлупкам и гадать, когда на меня обрушится крыша. Я снова стал слугой в своей семье.

Хоть я уже почти смирился со своей судьбой, особенно плохо и одиноко мне было по утрам, когда папа уходил на работу. В такие дни он просыпался очень рано — в пять часов. Папа не догадывался о том, что я тоже не сплю. Завернувшись в одеяло, я слушал, как он бреется в ванной, а потом завтракает на кухне. Я знал, что если папа обул ботинки, значит, он вот-вот уйдет. Иногда я поворачивался как раз в том момент, когда он заходил в комнату за сумкой с вещами — он всегда брал ее на дежурство. Он целовал меня в лоб и говорил: «Постарайся не злить ее и не попадаться ей на глаза».

Я, как мог, сдерживал слезы, но в конце концов все равно начинал плакать. Я не хотел, чтобы папа уходил. Я никогда не говорил ему об этом, но, уверен, он и так знал. Когда за папой закрывалась входная дверь, я принимался считать шаги — сколько ему нужно, чтобы дойти до подъездной дорожки. Потому слушал, как он уходит все дальше и дальше от дома. Я легко мог представить, как папа идет вниз по кварталу, чтобы за углом сесть на автобус до Сан-Франциско. Иногда — если мне хватало смелости — я выскакивал из кровати и бежал к окну, чтобы посмотреть на папу в последний раз. Но чаще я оставался в постели, перекатывался на теплое место, где он спал, закрывал глаза и еще долго представлял, что он остался дома. А когда я наконец признавал, что папа ушел, то в груди становилось холодно и пусто. Я очень любил папу. Я хотел, чтобы он всегда был рядом, и тихо плакал, потому как не знал, удастся ли мне снова с ним встретиться.

За месяц до того, как пойти в пятый класс, я окончательно разочаровался в Боге.

Когда я сидел в гараже или читал сам себе вслух в полумраке родительской спальни, я все отчетливей понимал, что ничего не изменится в моей жизни. Разве справедливый Бог бросил бы меня на произвол судьбы? Получается, что я действительно никому не нужен, и отчаянная борьба за выживание — единственный выход.

К тому времени, как я решил, что Бога нет, я научился полностью ограждать себя от физической боли. Мама могла бить меня сколько угодно — с таким же успехом она могла вымещать свою злобу на резиновой кукле. Внутри меня осталось лишь два чувства: страх и ярость. Но внешне я походил на робота, едва ли способного на какие-то эмоции; я проявлял их лишь в тех случаях, когда это могло понравиться ведьме. Я сдерживал слезы и запрещал себе плакать: я не хотел, чтобы она радовалась моему поражению.

Я больше не видел снов по ночам и не позволял воображению просыпаться днем. Ушли в прошлое яркие картины того, как я взмываю ввысь и улетаю из проклятого дома в синем костюме Супермена. Когда я укладывался спать, мою душу поглощала черная пустота. По утрам я больше не чувствовал себя бодрым: я просыпался таким же усталым, как и накануне, и говорил себе, что мне осталось жить на день меньше. Я исполнял свои обязанности по хозяйству, и постоянный страх уже не мешал мне — он стал неотъемлемой частью моей души. Поскольку в моей жизни больше не было снов и грез, слова «надежда» и «вера» я воспринимал как бессмысленный набор букв, поскольку они существовали только в сказках.

Когда мама снисходила до того, чтобы покормить меня, я набрасывался на еду, как бездомный пес, и только рычал в ответ на мамины замечания. Я торопливо заглатывал куски, не думая о том, как это выглядит со стороны. Опускаться ниже было просто некуда. Однажды в субботу, когда я мыл посуду после завтрака, мама положила несколько недоеденных блинов в собачью миску. Ее откормленные питомцы потыкались в них носом, послюнявили, но особого интереса не проявили и отправились спать. Позже, когда мне потребовалось положить несколько кастрюль и сковородок на нижнюю полку, я встал на четвереньки над собачьей миской и доел остатки блинов. От них пахло псиной, но меня это нисколько не смущало. Я прекрасно понимал: если ведьма увидит, как я краду принадлежащее ее «собачкам», мне придется несладко. Но я должен был добывать еду любыми способами, потому что хотел выжить.

Внутри у меня все словно замерзло — до такой степени я ненавидел этот мир. Я даже солнце презирал, поскольку знал, что мне никогда больше не разрешат поиграть в его теплых лучах. Я дрожал от злости, если слышал, как снаружи смеются дети. Желудок связывался в узел, стоило мне почувствовать запах еды, ведь она обязательно достанется кому угодно, только не мне. Я хотел взбунтоваться и выплеснуть свою ярость каждый раз, когда меня звали наверх, чтобы исполнять обязанности семейного раба и прибирать за этими уродами.