Шафрановые врата - Линда Холман

Доктор кивнул, переместив свою руку с моего запястья на плечо.

— Это шок, мисс О'Шиа. Присядьте, пожалуйста. Майк Барлоу с Юнипер-роуд? Я поищу его номер, — сказал он.

Я села, куда он указал, стуча зубами, и посмотрела на его удаляющуюся спину; он подошел к ближайшему столику и сказал что-то сидевшей за ним женщине. Она, взглянув на меня, кивнула, и затем он тоже посмотрел на меня.

— Наденьте куртку, мисс О'Шиа, — сказал он; его голос я хорошо слышала. — Вам нельзя мерзнуть.

Мы выехали, когда уже рассвело. Небо прояснилось, и восходящее солнце неуверенно бросало на землю свои лучи. Мистер Барлоу опустил стекло, и в салон автомобиля ворвался сладкий запах наступающей весны. И вдруг я почувствовала резкую боль в щеке, такую сильную, что у меня перехватило дыхание и я закрыла глаза.

— Ты в порядке, Сидония? — спросил мистер Барлоу.

Я открыла глаза и посмотрела на его морщинистое лицо. Мне почему-то вспомнилось, что его всклокоченные брови напоминали мне гусениц, когда я была маленькой. Сейчас они уже поседели, хотя по-прежнему были густыми и жесткими.

— Ты в порядке? — опять спросил он; я кивнула и, отвернувшись от него, уставилась в окно.

И тут я увидела его, прекрасный «Силвер Гост», лежавший вверх колесами. Это было до невозможности удручающее зрелище. Он лежал на грязной гальке, словно израненный гигантский белый зверь, проигравший сражение. Солнце отражалось в нем как в зеркале, слепя глаза. Я прикрыла глаза руками.

— Твой отец был хорошим человеком, Сидония, — сказал мистер Барлоу.

«А я убила его. Я убила его», — подумала я.

Это мистер Барлоу отвез меня в больницу три недели спустя. Он подошел к двери, держа свою кепку в руке.

— Нора говорит, что тебе звонили. Тебя ожидают в больнице. Они сказали, что ты не явилась на прием.

— На прием? Какой? — спросила я, прижимая Синнабар к груди.

Мистер Барлоу прокашлялся.

— Скорее всего, это по поводу твоего лица, Сидония, — произнес он, прикасаясь к своей щеке.

Мистер и миссис Барлоу были очень добры ко мне и заботились обо мне последние несколько недель. Они помогли с организацией похорон, а миссис Барлоу каждый день приносила мне еду. Иногда я ела, иногда нет, а иногда не помнила, ела или нет.

Мистер Барлоу отвез меня в офис адвоката в Олбани и сидел со мной, пока адвокат объяснял, что мой отец составил простое завещание. Ему удалось собрать небольшую сумму, и он оставил деньги мне. Я посмотрела на мистера Барлоу, когда мы вышли.

— Этого достаточно, чтобы заплатить за аренду дома? — спросила я, не в состоянии в то время понять, что представляла собой эта сумма.

— Об этом не беспокойся, Сидония, — ответил он, и я кивнула. — Тебе придется открыть счет в банке на свое имя, — добавил он, и снова я просто кивнула. Ничего не имело значения в те первые недели.

Время от времени я пыталась читать, но не могла сосредоточиться; я пыталась рисовать, но цвета получались пресными, а мазки кистью — безжизненными. Бывало, я решала сделать себе чай, ставила кипятить чайник, а потом забывала о нем, пока пронзительный свист не заставлял меня подпрыгнуть, и тогда я понимала, что совсем не хочу чая. Я брала ручку, чтобы составить список покупок, когда в следующий раз пойду в продуктовый магазин, но ручка замирала на полпути к листу и я просто забывала, что хотела написать. А как-то я удивилась, почему Синнабар часами бродит за мной по дому, пока не увидела, что ее миски с едой и водой пусты, — только тогда я почувствовала свою вину.

Дом без отца был таким безмолвным!

Когда умерла мама, я скорбела. Скорбь была пассивной и постепенно приняла форму воспоминаний о ней и плача. Когда умерла мама, у меня все еще оставался папа. Но когда умер папа, я не могла позволить себе скорбеть, не могла просто сидеть и плакать. Я говорила себе, что не скорблю, что это другое чувство, возможно, печаль. Но это была скорбь. Во мне было слишком много энергии, но она тратилась впустую. Мне нужно было продолжать двигаться, находить себе какое-то дело, чтобы занять чем-то свои руки.

Я скучала по нашим воскресным поискам эмблем для капота и решеток радиаторов. Скучала по его свисту, когда он брился каждое утро. Скучала по глажке его рубашек и его довольному лицу, когда он плавно просовывал руки в рукава пахнущей свежестью и слегка накрахмаленной рубашки.

Я пошла в сарай и счистила зимнюю пыль со старенькой «Модел Ти». Я вынула все эмблемы и решетки радиаторов из соснового шкафчика и полировала их снова и снова. Я вытащила из шкафа папины чистые, аккуратно сложенные рубашки и перестирала их. Когда они высохли, я сняла их с веревки и проутюжила, а поднимающийся пар увлажнял мое лицо.

Но больше всего я скучала по разговорам с отцом: я поняла, сколько места он занимал в моих мыслях. Так, очень часто в те первые недели, в первые месяцы я неосознанно открывала рот, чтобы позвать его. Причина могла быть незначительной, вроде услышанного мной ночью мышиного шороха между стен. А потом я понимала, что он ушел, ушел навсегда и мы больше никогда не будем ничего обсуждать: ни такие мелочи, как мышь за стеной, ни такие глобальные события, как мировой кризис.

И тем не менее, несмотря на все это, я не могла плакать. Это было чувство вины. Я не могла позволить себе забыть, что сделала со своим отцом. Если бы я заплакала, то только чтобы успокоить и утешить себя. Но я не считала, что заслуживаю успокоения.

Однажды ночью, когда я сидела на крыльце и смотрела на звезды, на меня снизошло своего рода озарение.

За верхушками голых деревьев, растущих вдоль улицы, полоска безоблачного ночного неба казалась такой знакомой. Предсказуемой. Я видела только маленький кусочек луны и россыпь звезд. Я нашла Орион и Кассиопею, Полярную звезду и Большую Медведицу. Они всегда были здесь в ясную ночь, мои старые друзья. Я изучала созвездия, их форму и расположение по книгам в тот далекий год, когда еще была полна оптимизма, но затем навалились горечь и обида, а позднее я со всем смирилась. В тот год из окна моей спальни не было видно ночного неба, поэтому звезды и созвездия я тогда рассматривала лишь на бумаге.

Мне пришла в голову мысль, что большую часть своей жизни я тоже провела на страницах книг. Что я, возможно, была всего лишь бумажной фигуркой, вырезанным из бумаги силуэтом. Плоским. Я всегда думала, что понимаю свою жизнь. Разумеется, я считала, что знаю о жизни все, что мне нужно (или хочется) знать. И несмотря на это, как остается пустота, когда звезда падает, сгорая, теперь неожиданная дыра осталась там, где когда-то была сплошная пелена якобы понимания.

Что я планировала для себя, когда оставалась одна? Хотя мой отец умер слишком рано, тем не менее его смерть была неизбежной. Какое будущее я себе рисовала после его смерти, когда уже не нужно будет заботиться о нем?

Думала ли я, что моя тихая безопасная жизнь похожа на нить, которую протянули сквозь меня и привязали к земле? Что я буду продолжать вести обычную жизнь: заниматься домом и садом, рисовать растения, читать долгими зимними вечерами под завывание норд-оста, гулять по близлежащим окрестностям летом, и эта моя жизнь будет такой же неизменной и предсказуемой, как ежедневные восходы и закаты солнца? Что эта нить всегда будет оставаться крепкой и неразрывной?