Знамя Победы - Борис Макаров

Другой отметки и не могло быть…

Мне шестой год. Где-то далеко-далеко идет война. Там, на войне, которая мне представляется одной черной, с желтыми и красными огненными проблесками грозовой тучей, мой папа. Войну-тучу я видел много раз. Вывалит из-за горизонта, из-за леса тучная-претучная туча, спрячет-прогонит солнце, и начнут вокруг нее и даже внутри нее сверкать-полыхать желтые и красные молнии. Страшно становится не только бегать по улице, но даже дома сидеть и смотреть на тучу в окошко. А уж если бабахнет гром, то так и хочется под кровать залезть. И полез бы, если бы не бабушка.

Бабушка Марфа, я ее просто бабой зову, строгая, суровая. Говорит редко и коротко. Одета она всегда одинаково – в длинное черное платье и повязана всегда черным платком. Бабушка – мамина мама.

Уже после войны, когда я пошел в первый класс, я узнал, что на войне погибли бабушкины сыновья, мамины братья Илья и Иван. Ни Ильи, ни Ивана я не помню. Они ушли воевать, когда мне было два года. Тогда же ушел на войну и мой папа. Папу я по-настоящему увидел и узнал, когда он вернулся домой с победой и тремя красивыми, но строгими, как бабушка, орденами. Ими нельзя было играть, а лучше сказать – не хотелось играть. Рубиновые лучи орденов походили на капли крови. А кровью не играют.

Бабушка Марфа – баба Марфа, как она сама говорила, – больше всего на свете не любила врунов и трусов. Хотя нет, больше врунов и трусов она не любила Гитлера. Даже само слово «Гитлер» для нее было пакостным и тошнотворным. Скажет иногда «Гитлер» и тут же сплюнет, через левое плечо сплюнет. Там, за левым плечом, опять же по ее убеждению, за человеком всякая нечисть – нечистая сила – ходит-таскается…

…Мне шестой год. За окном черная, с желтыми прожилками туча. В доме почти темно. Мама на работе. Мама почти всегда на работе. Утром проснусь – мама на работе, вечером ложусь спать – мама на работе. Так что можно сказать, целые дни мы проводили с бабушкой, живем с бабушкой. Баба Марфа хорошая, добрая. Лучший кусочек мне отдает. Но жить с ней скучно. Целыми днями молчит и молчит. Кастрюльки пустые, у нас их несколько штук, с места на место передвигает, с веником шаральжовым по дому – по комнате, кухне – топчется. На икону темную, старую подолгу глядит. Не молится, но глядит и глядит… Икона у нас в правом углу под самым потолком находится, и кто на ней нарисован, я рассказать не могу.

– Кто там? – как-то однажды спросил я бабушку.

– Бог, – буркнула бабушка.

– Какой Бог?

– Никакой.

– Какой никакой?

– А так – никакой. Был бы Бог настоящий, Илюшу с Ванюшей не убили бы. Мне еще в детстве, такой как ты была, говорили: «Без воли Божьей волос с головы не упадет», а тут… – Бабушка прикрывала рот уголком своего черного платка и уходила на кухню. Через несколько минут она, вытирая глаза и щеки все тем же платком, выглядывала из кухни:

– Ну чего ты сидишь, в окно глядишь. Иди к Ивлевым, с Асей поиграйте. На улицу не выходите, скоро дождь будет. Ишь как молнии рассверкались. На веранде играйте.

…Квартиры наша и Ивлевых разделялись широкой длинной верандой. На веранде стоял большой, скорее всего никому не принадлежащий, ничейный, общий стол без скатерти. У стола стояли два старых обшарпанных стула, которые тоже были ничейными, общими.

Мама моей сверстницы и подружки Аси Ольга Афанасьевна, тетя Оля, работала в сельповской пекарне и раза два-три приносила с работы нам с Асей очень вкусные хлебные крошки. Крошки были прожаренными и хрустели на зубах. А уж пахли так – кружилась голова.

Когда после очередного угощения Ольги Афанасьевны нас с Асей хлебными крошками я решил угостить ими маму и бабушку и принес им в подоле рубашки две пригоршни хрустяшек – так мы с Асей называли крошки, – мама и бабушка всполошились:

– Кто дал?

– Где взял?

– Откуда?

– Тетя Оля… – почему-то испугался я.

Мама резко хлопнула нашей дверью и забарабанила в дверь Ивлевых.

Мы с бабушкой смотрели на маму из нашей двери.

– Что случилось? – шагнула из своей двери Ольга Афанасьевна. – Что случилось, Тамара?

– Откуда это? – Мама разжала пальцы и чуть ли не в лицо тети Оли сунула ладонь. – Темка сказал, ты ему дала, угостила…

– Я. Дала. Угостила. Нормальные крошки. Чистые. Я и Аське своей дала…

– Откуда?

– Из пекарни. Ты что, забыла, что я там работаю?

– Вам что, там зарплату крошками выдают? А может, ты премию таким образом получила?

– Бог ты мой! Тамара, ты куда клонишь? Думаешь, я эти крошки украла? Я и не поняла сразу, отчего расшумелась. А ты меня в воровстве заподозрила. Ну и соседушка! Ну и подруга!

Одной семьей живем, одно горе мыкаем, каждую картошечку пополам делим. Как ты такое могла подумать?

Да, несколько раз я по горстке крошек приносила. Асю, Темку угощала. Они же вон какие синюшные. А эти крошки нам сам наш заведующий Голобоков разрешил брать тем, у кого малые дети есть.

Две недели назад масло растительное кончилось. Поддоны смазывать чем придется приходится. Тесто часто подгорает. Булки снимем, пригарки ножами отскабливаем. Вот крошки эти и получаются.

На той неделе, говорят, какую-то смазку нам привезут…

И как ты, Тамара, подумать такое могла?! Мужики наши с фашистами насмерть бьются – за тебя, за меня, за детей наших. Все люди последние крохи фронту отдают, а я, видишь ли, карманы ворованным хлебом набиваю…

Ольга Афанасьевна заплакала. Мама обняла ее за плечи:

– Прости, Оля. Показалось мне, подумалось. Я дня три назад видела, как Ася с Темкой хлебные крошки с ладошек слизывают. Тогда вроде и внимания не обратила, может, подумала, довесочек ты им разделила. Я сама так делала. А тут опять – щеки в хлебных крошках, вот и подумалось… Прости!

К маме и тете Оле подошла бабушка, и они заговорили в три голоса, заговорили с причитаниями и слезами.

Ни я, ни вынырнувшая на веранду Ася конечно же не очень понимали, о чем речь, почему все вместе и по очереди плачут наши мамы и баба Марфа.

Самое знакомое из всех слов, сказанных, ими было слово «война».

– Война…

– Война…

– Война…

Нехорошее, страшное слово «война», голодное, злое слово. И зачем только люди придумали это слово, эту войну…

…С Асей мы никогда не ссорились. В теплые, солнечные дни в теплое время года мы играли во дворе нашего дома, в общем дворе нашего общего дома. В дождливые, ветреные дни мы чаще всего играли на веранде. Здесь мы никому не мешали и нам никто не мешал.

Любимым же местом для игр на веранде был стол. Во-первых, играя на столе, мы сидели или стояли на коленях на стульях. Так было теплее и удобнее. Во-вторых, у нас игрушек было немного, очень немного, и когда мы играли на полу, наши игрушки – несколько сосновых шишек, заветный бабушкин мешочек с разноцветными пуговицами, который она давала нам после долгих упрашиваний, деревянная ложка с обломанным черенком и невесть кем обгрызенными краями, медный краник от неизвестного самовара, две-три тряпичные куклы, голова глиняной кошки-копилки и еще кое-какая мелочь, которую я не могу вспомнить и уже наверняка не вспомню, ведь рассказ о том времени я веду через толщу прошедших лет и даже десятилетий и многие вещи и явления мне видятся так, как если бы я смотрел на них сквозь многометровый слой воды – тускло и расплывчато. Четко видятся лица дорогих мне людей – мамы, бабы Марфы, тети Оли, папы, моего папы, папа Аси навсегда останется там, на войне, похожей на черное грозовое облако с красными и желтыми прочерками молний и громыхающим громом…