Ах, Вильям! - Элизабет Страут
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вильям просиял:
— Ой, было бы замечательно.
Филлис отправила мужу сообщение и немного спустя сказала:
— Он будет через десять минут. — Так что мы собрали вещи и пошли к стойке выдачи. Там лежала стопка моих книг. — Подпишете для наших читателей? — спросила Филлис. И я сказала — конечно, давайте, хотя у меня в голове не укладывалось, что она может меня знать (ведь я невидимка), но я все равно подписала.
Муж Филлис, Ральф, такой же приветливый, как она сама, и с такими же бесцветными, некогда светлыми волосами, заехал за нами на джипе. На нем были брюки хаки — правильной длины — и красная футболка. В машине он разговаривал в основном с Вильямом — Вильям сидел спереди, а я сзади, — и светило солнце, и дорога заняла где-то пятнадцать минут; сначала Ральф показал нам смотровую вышку, она была не очень высокая, а потом свернул на проселок, притормозил и, не глуша двигатель, показал нам все, что осталось от лагеря, где когда-то жило больше тысячи военнопленных. От лагеря остался лишь кусок бетонной стены.
И тут со мной случилась странная штука. Не знаю, как объяснить, чтобы вы поверили, поэтому просто расскажу, что произошло.
Я взглянула на останки бетонной стены, кое-где ее покрывала зеленая листва, и листва эта блестела на солнце, и тут меня переклинило, и с этого момента, что бы ни говорил Ральф, я все знала наперед. Я имею в виду, стоило ему раскрыть рот, а я уже заранее знала, какие слова он произнесет. Ничего важного он не говорил — лишь описывал, как строили бараки и какая там была теплоизоляция. Но в голове у меня звучал женский голос, когда-то все это мне уже рассказывавший. Просто удивительно. «Это дежавю?» — подумала я. И сразу поняла, что нет. Ощущение длилось гораздо дольше, это было очень странное мгновение. Или множество мгновений.
Ральф высадил нас у библиотеки, и мы оба пожали ему руку и поблагодарили его, а потом, когда мы сели в свою машину, я рассказала Вильяму, что произошло, и он долго смотрел на меня испытующим взглядом.
— Ничего не понимаю, — сказал он.
— Я тоже, — сказала я.
— Но это было видение? — спросил он. (У меня уже случались видения — как и у моей матери, — и даже Вильям, ученый, знал про них и не подвергал их сомнению.)
— Нет, — сказала я. — До видения это недотягивает. — А потом добавила: — Я будто на миг проскользнула между мирами. Только длилось это дольше, чем миг.
Вильям поразмыслил над моими словами и покачал головой.
— Ладно, Люси, — сказал он и завел мотор.
* * *
Видения моей матери.
Одной ее заказчице — мама занималась пошивом и ремонтом одежды — должны были удалять желчный пузырь, и накануне операции маме приснилось, что у этой женщины рак. Утром мама рыдала у нашей старой стиральной машинки, и, когда я спросила, что случилось, она объяснила, что в женщине «он уже повсюду», — и оказалась права. Заказчица умерла два с половиной месяца спустя.
Один мужчина в нашем городе покончил с собой, и мама заранее знала, что это случится, за несколько недель. «Я все видела», — сказала она. И он действительно покончил с собой — застрелился в поле. Он служил дьяконом в конгрегационалистской церкви, хороший был человек; помню, он всегда улыбался мне, когда мы приходили в церковь на День благодарения ради бесплатного обеда.
Когда я была маленькой, у нас в окру́ге пропал мальчик, и мама сказала, что он упал в колодец. У нее было видение, сказала она. Папа предложил обратиться в полицию, а она ему: «Ты спятил? Меня примут за сумасшедшую! Нам это нужно? — Она сказала: — Нам нужно, чтобы весь город так думал?» Но потом мальчика в колодце нашли, и ей не пришлось никому рассказывать. Знали только мы. Он выжил.
Когда родилась Крисси, я получила от мамы письмо — я не сообщала ей о беременности, — и в письме говорилось: «У тебя родилась дочка, у меня было видение, в котором ты держала младенца в пеленке, и я сразу поняла, что это девочка».
Такой была моя мама, и я это принимала.
Мои видения сбывались редко, и я не придавала им значения. (Не считая снов про измены Вильяма, если это, конечно, были видения, в чем я сильно сомневаюсь.) Но это еще не всё.
Много лет назад я преподавала в колледже на Манхэттене, и у меня была подруга, которая тоже там преподавала, и как-то раз она пригласила меня в свой загородный дом на Лонг-Айленде, и я забыла там часы; они были ерундовые, почти ничего не стоили, и я даже не вспоминала про них и не просила их вернуть. Но как-то утром, много месяцев спустя, заходя в подземку, я представила часы в своем почтовом ящике в колледже — почтовые ящики были просто ячейками в деревянном стеллаже, — и, когда я приехала, часы были там, в точности как я представляла. Это самое странное из всех моих видений. Я хочу сказать, оно ничего для меня не значило. Вот так.
* * *
Мы хотели пообедать в Хоултоне, но единственная закусочная, которую мы нашли, работала до двух тридцати, а мы приехали в два тридцать пять.
— Извините, — сказала официантка и, закрыв у нас перед носом дверь, заперла ее изнутри.
— Где здесь можно поесть? — спросил Вильям через стекло, но официантка уже ушла.
— Господи, — сказал Вильям. — Ладно, пообедаем в Форт-Фэрфилде.
По плану Вильяма в Форт-Фэрфилде мы посмотрим на улицы, по которым в свой звездный час разъезжала на платформе Лоис Бубар, когда стала «Мисс Картофельный цветок», — не знаю, почему для него это было так важно, — а ночь проведем в Преск-Айле, городке в сорока милях от Хоултона, но всего в одиннадцати от Форт-Фэрфилда, потому что, как объяснил свой интерес Вильям, «оттуда родом ее муж», так он сказал про Преск-Айл, и там мы решим, что делать на следующий день, когда мы поедем через Хоултон в аэропорт, чтобы сесть на вечерний рейс в Нью-Йорк. Я имею в виду, там мы решим, что делать с женщиной из дома номер четырнадцать по улице Любезной, единоутробной сестрой Вильяма Лоис Бубар.
* * *
По дороге в Форт-Фэрфилд над нами раскинулось необъятное небо, и я ощутила маленький прилив радости, потому что под таким небом я росла. Это было красивое небо, с солнцем и низкими облачками, похожими на стеганое одеяло, и солнце то скрывалось за ними, то выглядывало снова, освещая зеленые пастбища, и нам попалось огромное поле с подсолнухами. Еще нам попадались поля, засеянные клевером под покров, чтобы в почве накапливались питательные вещества, а весной, как я помнила еще с детства, клевер уберут. Не ожидала, что почти знакомая картина так во мне откликнется, что утренняя паника и ощущение изоляции сменятся этим. Я радовалась, вот я к чему. И снова в памяти моей всплыла поездка с отцом в пикапе.
На полпути — дорога опять была почти пустой — Вильям сказал:
— Прости, что я творил столько херни, когда мы были женаты.
Он смотрел прямо перед собой, поза у него была расслабленная, руки лежали на нижней части руля.
— Ничего, а ты прости, что я так странно себя вела, — сказала я.
Он кивнул, и дальше мы ехали молча.
Эта беседа, почти слово в слово, повторялась уже не первый год, не часто, но порой она всплывает — такое взаимное извинение. Кто-то удивится, но для нас с Вильямом это в порядке вещей. Из такой мы сотканы ткани.
И для нас было совершенно естественно повторить эту беседу в тот день.
— Напишу девочкам, — сказала я, и обе они тут же ответили на мое сообщение. «Не терпится услышать подробности!» — писала Бекка.
Мы проехали мимо двух маленьких домов со спутниковыми тарелками. На одной ферме стояло четыре самосвала — похоже, они годами не двигались с места, колеса едва выглядывали из высокой травы. Затем Вильям заговорил:
— Мой отец был членом гитлерюгенда.
— Расскажи еще раз, — попросила я; он
