Другая Вера - Мария Метлицкая

А если бы кто-то спросил, каким человеком был он, этот Стрельцов… А всяким. Разным. И хорошим, и плохим. И подпевал кому надо. И мог уничтожить, стереть в порошок. Мог вытащить из дерьма, протянуть руку. Помочь подняться и, самое главное, закрепиться. Легко мог дать крупную сумму – не в долг, а просто так, навсегда. Но не на ерунду, а на серьезное дело, от которого зависела жизнь человека. Мог рисковать свободой и даже жизнью, но не ради интереса – в альпинисты он никогда бы не пошел, жизнь любил и ценил, – а ради блага семьи, ради Веруши и Вадика. Вот ради них он бы смог все, пошел бы на что угодно. Надо было бы – убил, задушил. Впрочем, никто от него таких жертв и не требовал. Но жестким быть приходилось. Попробуй выживи в этом аду, в этом бизнесе по-российски. Жалел ли он о том, что у них с женой не было детей? Конечно! Кажется, даже плакал.

Но вышло как вышло, на все божья воля. У них есть Вадик, родной сын. Так он искренне считал. Да так оно, собственно, и было. Что дал Вадьке его родной, биологический отец? Красный пластмассовый паровозик за три рубля? Китайские кеды, развалившиеся на следующий день? Авоську растрепанных книг из собственной библиотеки?

А что дал Стрельцов? Да все! Образование – лучшие школы. А еще лучшие тряпки, путешествия, кабаки, машины. Деньги – точнее умение их заработать. И мужика из него сделал, а это главное, это неоценимо. И главное – научил его чувствовать себя человеком, дал уверенность в себе. И – он дал ему любовь.

И сделал счастливым его мать. Правда, немало?

* * *

Стрельцов вздохнул, тяжело выпростался из глубокого кожаного бордового кресла чиппендейл, подошел к зеркалу, поправил тугой узел галстука, глянул на часы и нахмурился.

Еще раз оглядел себя в зеркало, кажется, остался не очень доволен, и громко крикнул:

– Веруша, девочка! Ну сколько можно копаться? Мы же опаздываем!

Вера Андреевна услышала голос мужа и вздрогнула. Бросила короткий взгляд на часы: «А Гена прав! Действительно опаздываем. Какая же я стала копуша. А все возраст, возраст… «Девочка». – Она усмехнулась. – Это для тебя я, Генаша, девочка».

Она еще раз критически оглядела себя, поправила бретельку бюстгальтера и бросила взгляд на платье, лежащее на кровати.

Платье было шикарным. Ее любимого темно-зеленого, изумрудного, который очень шел к ее волосам. Из натурального, конечно же, шелка, с большим декольте-каре – Геннадий Павлович обожал ее шею и грудь и всегда настаивал на большом декольте. И, честно говоря, он прав: ее полноватую, гладкую шею, все еще высокую, пышную грудь и чудесные покатые плечи, роскошную шелковистую белую кожу надо показывать, не стесняться.

Вера надела платье и тут же расстроилась – конечно, узко! Как она умоляла портниху сделать чуть шире! Например, в боковых швах. Но та упрямо не соглашалась: «Верочка Андреевна, потеряется силуэт». Какой, к чертям, силуэт, если тесно? А на улице, между прочим, жара! Разумеется, и в машине, и в ресторане кондиционеры. Но ресторан загородный, природа вокруг чудесная, ландшафт исключительный, и все наверняка высыплют во двор. Вера давно мечтала о «смене концепции» – влезть наконец в балахоны, в размахайки, во что-то свободное и широкое. Не думать о том, что все-таки есть у нее животик, пусть аккуратненький, скромный, но все-таки. И руки, как ни крути, у нее полноваты и, увы, дрябловаты. Это Генаша не видит, а уж она сама себя не обманывает. И бедра. К разряду полных дам ее отнести нельзя, она, что называется, женщина в теле, к тому же в приятном, даже красивом теле. Но все-таки в «облипку» ей как-то уже ни к чему. Неловко и неудобно во всех смыслах.

Вера все-таки натянула платье, поправила его, потянув вниз. Портниха, Люся Зайцева, давно ставшая приятельницей, как это часто бывает, знала ее фигуру наизусть. И вкус ее знала. И знала вкус Геннадия Павловича, перед которым по-женски млела. И кажется, его замечания и пожелания казались более важными, чем замечания и пожелания самой Веры.

Она повертелась у зеркала – нет, конечно же, все прекрасно! Зря она злится на Люську – мастерица та хоть куда! Обшивает капризных артисток и прочую важную публику, включая чиновничьих жен. Да, при всем изобилии в магазинах опять стало модно шить у хорошей закройщицы, чтобы сохранить, так сказать, индивидуальность.

А Геночка все никак не может смириться с тем, что жена давно не девочка. Нет, это, конечно, счастье, что муж смотрит влюбленными молодыми глазами и, кажется, не замечает или не желает замечать ее возраста. Она по-прежнему хороша для него, по-прежнему молода и восхитительна и по-прежнему желанна. Для него не существует других женщин. Счастье? Конечно! Но сама Вера давно ощущала, что молодость, увы, позади, невзирая на неплохое здоровье, прекрасную сохранность разума и тела.

Многое стало тяжело, многое теперь дается с усилиями. И многого не хочется. А вот признаться в этом страшно. А может, неудобно – муж по-прежнему активен, полон сил и энергии, бурлит, фонтанирует и фантазирует, строит далеко идущие планы, мечтает об экзотических путешествиях.

Нет, это все замечательно! Видела она и другие примеры – уходил мужчина на пенсию и тут же, за пару месяцев, превращался в занудного старика, копающегося в своих болячках и не дающего жить окружающим. Не дай бог, конечно. Но ее Генаша не из таких – он борец, трудоголик. Вечно спешащий, боящийся не успеть, пропустить, не нахватать впечатлений.

Ему всего и всегда было мало, особенно впечатлений и ощущений, и бешеный жизненный ритм Геннадия Павловича, его жажда Веру, мягко говоря, утомляли и слегка раздражали, но виду она не подавала, марку держала. Недомогания от мужа скрывала. Во-первых, все по той же причине, что он считал ее молодой, а во-вторых, в такие минуты Геннадий Павлович абсолютно терялся. Твердый, жесткий, сильный и рассудительный, Стрельцов впадал в дикую панику, и начинались бесконечные звонки врачам, консультации, стенания, «собачьи» глаза с застывшей слезой и совсем уж бабские причитания: «Верушенька, как же так? Что у тебя болит, моя девочка? Нет, ты объясни обстоятельно – что ты чувствуешь?»

В такие минуты Вере хотелось одного – остаться одной, укрыться от посторонних глаз, свернуться в кокон, плотно закрыть дверь и чтобы не трогали.

Конечно, муж это знал. Но знания эти его отчаяние и страх не отменяли, как не отменяли и осторожных заглядываний в комнату каждые полчаса и жалобного скуления:

– Как ты, родная?

Злило, раздражало, но понимала: ничего он не может поделать. В любых ситуациях ее Гена кремень, но только не сейчас, когда дело касается ее. Приходилось терпеть, скрывать раздражение – куда денешься.

Вера Андреевна поправила густые, волнистые темно-русые волосы. Слава богу, что хоть остриглась, уговорила! А сколько лет уговаривала? Муж не соглашался:

– Такие волосы, как у тебя, и остричь? Да это преступление, Вера!

– А это – наказание! – скулила Вера. – Как ты не понимаешь, что мне тяжело все – вымыть, высушить, уложить? Да и надоела мне эта «бабетта» до дрожи! Ну кто сейчас носит пучки и башни? Как я мечтаю о стрижке! Я же не говорю про выбритые виски или ершик! Просто длинное, по плечи, каре. Вот увидишь, как мне пойдет! И волосы, кстати, которыми ты так гордишься, будут смотреться куда шикарнее, чем в пучке!