Другая Вера - Мария Метлицкая

Ломаный весь, трухлявый. В глазах вечная мука, страдание. Так и хотелось спросить: «За что страдаете, милейший? Разумеется, за человечество? За этот, так сказать, несовершенный и жестокий мир? Переживаете за всеобщую несправедливость?»

Знавали таких мучеников – одни разговоры. Ни на какие действия они способны не были, максимум – треп на кухне, и то с оглядкой, потому что трусливы. Они вечно недовольны, все им не так. А на деле – пустопорожние болтуны. Ничего созидательного – как же, марать наши тонкие пальчики? Бизнес? Увольте. Мы люди порядочные, в ваши нечестные игры не играем. И деньги презираем, потому что чистыми они не бывают, особенно в нашей стране.

Это про него – врун, болтун и хохотун. Очень верно.

Женщин они любят, восхищаются ими, пишут им стихи. И – все, достаточно. Зачем, к примеру, любимой женщине третья пара туфель? А уж шуба из натурального меха? Тут же брезгливо заявляют, дескать, убивать беззащитных, ни в чем не повинных зверей – пошлость и гадость. Бриллианты? Еще большая пошлость. И вообще – красота человека в его внутреннем мире.

В семье они тоже пустые, одна болтовня. О детях не заботятся, о родителях тоже. Правда, и он далеко не хороший отец. Как говорится, не ему их судить. Но своей Наташке и квартиру купил, и машину. И на дачку подкинул. И денег давал – на все, что бы ни попросила. Да, откупиться легче, чем дать любовь и заботу. Но у него так сложилось.

В молодости таких, как этот Красовский, Стрельцов встречал довольно часто, а в зрелости такие типажи с его горизонта исчезли – в новых реалиях им было не выжить. Многие спились или свалили. Правда, и там, за кордоном, все повторилось. Диван, глаза в потолок, ностальгия и депрессия. А бедные жены мыли сортиры и ухаживали за стариками. Иногда эти женщины прозревали и никчемностей своих бросали.

Кому-то из этих хлюпиков удавалось пристроиться, например, выгодно жениться.

И успешные жены принимались одевать и обувать своих никчемностей, покупать им хорошие машины, возить за рубеж. Другие начинали таких мужей тихо ненавидеть, понимая, что это только тяжелый рюкзак за спиной, лишний рот и кровопийца. Но не бросали – жалко, как говорится, вся жизнь позади.

Те, кто пошустрее, заводили любовников. Не для души – так, для здоровья, например, своего же водителя, молодого и крепкого, или партнера – тоже из незаморачивающихся. И никаких серьезных отношений – гостиница, секс и домой. И это хоть как-то примиряло с обстоятельствами.

А «домашнее животное» по-прежнему лежало на диване, смотрело в потолок, страдало, обижалось и возмущалось: «Что с тобой стало, господи? Как же тебя испортили деньги!»

Да уж, типажи. Вернее – типажики.

Стрельцов был уверен, что этот никчемный Робик, этот тощий хлыщ, именно из таких. Верушу не осуждал – что там, ошиблась по молодости! Да и какое право он имеет ее осуждать, с его-то дурацкими браками?

Веруша, светлая душа, во многом наивная. Уболтал ее этот пижон, запудрил мозги. Правда, быстро разобралась, умница, что и почем.

Выгнала его. Бедствовала, жила на крошечную зарплату, тащила парня.

Кажется, даже любовников у нее не было – наверняка он не знал, Веруша не из болтливых. Но думать так Геннадию Павловичу очень хотелось. Нет, не так – на эту тему он вообще запрещал себе думать.

Он очень хотел усыновить Вадика. Она долго сопротивлялась, спорила, плакала, что это ее бывшего унизит. Дурочка! Наивная девочка. Да он бы только обрадовался, этот пижон!

И все-таки Геннадий Павлович уговорил Веру с этим Робертом поговорить. Правда, здорово потом пожалел – со свидания с бывшим Веруша пришла заплаканная и злая. Весь вечер молчала. А потом выдала:

– Зря я тебя послушала, зря! Пошла у тебя на поводу! Знала ведь, чем все закончится!

– И чем же? – с сарказмом спросил он. – Отказал?

– Естественно! – зло выкрикнула она. – Это его сын! Единственный, между прочим. И почему он должен отказываться от отцовства? Ради тебя?

Стрельцов еле сдержался, чтобы не нахамить: «Конечно! Конечно, – зло усмехнулся он. – Дал пару раз по пятерке. Небольшая докука. Зато остался, по его мнению, порядочным человеком, как же».

Слава богу, сдержался, иначе бы точно случился крупный раздор. А раздоры с любимой женой он, могучий Стрельцов, переживал тяжело.

Тогда, в молодости, с сыном Красовский встречался раз в две недели. Иногда реже. Обычная программа безденежных отцов – киношка, мороженое, зоопарк. Копеечные подарки на дни рождения, на взгляд Стрельцова, так просто унизительные, как насмешка. Например, на двенадцатилетие сына папаша приволок свой старый диапроектор и диафильмы. Как, а? Вадик поковырялся с полчаса с дурацкой техникой и задвинул все это в кладовку.

Вера ничего не прокомментировала, только хмыкнула. Но было видно, что и ей это неприятно.

Ну и Стрельцов, разумеется, выступил – взял Вадьку и рванул с ним в «Детский мир». А уж там развернулся.

И наградой ему были радостные и смущенные Верушины глаза, когда они, усталые и нагруженные, ввалились в квартиру. И Стрельцов почувствовал себя самым счастливым. Никогда и ничего он для Вадима не жалел. Никогда! И ни разу не подумал, что Верин сын ему не родной.

Или было, все-таки было… Злился пару раз на Вадика за нерешительность, за упрямство. И в эти минуты ему казалось, что все эти черты точно от этого, мать его, Красовского. Как-то не удержался, хмыкнул – кажется, тогда в очередной раз Вадик приволок от папаши какую-то ненужную копеечную чушь.

Веруша нахмурилась:

– Зря ты так! У него просто нет денег. А ты уже забыл, что такое нет денег! Не осуждай его. Что может, то и дарит.

А кто в этом виноват? Кто виноват в том, что у него нет денег? Что гол как сокол? Он, Стрельцов, который вкалывал с утра до ночи, чтобы его женщина и ребенок жили в достатке? Который многим поступился, на многое закрывал глаза, многое старался не замечать? И не вспоминать, кстати, тоже. Он виноват в том, что, когда он пахал, как конь на пашне, не спал ночами, набирал кредиты, не будучи уверенным в том, что сможет их отдать, его предшественник сидел в салоне проката видеокассет, смотрел дурацкие фильмы, поедая доширак, и крепко спал по ночам? «Не осуждай». Да ради бога! Ему вообще наплевать на эту никчемность. Только пожалеть.

Да и видок у этого Роберта, если честно. Жалкий такой, неприкаянный. Свитерок из прошлого, двадцатилетней давности. Портки из крупного и модного когда-то вельвета, вытянутые на коленях, мокасины раздолбанные, очочки чиненые-перечиненые. Но фасон держал, о чем вы! И ботиночки свои, когда-то модные, английской фирмы, берег, набоечки ставил и никогда не менял. Как же – классика, на века. Наверняка с чьего-то барского плеча или из комиссионки. И портки в рубчик, темно-оливковые, тоже фирменные, не снимал. И свитерок, когда-то не из дешевых, почти вытертый, но кашемир, с пижонскими кожаными заплатками на локтях, почти белесыми, полупрозрачными.