Один из нас. Вояж, вояж - Лоран Графф

В результате я весь день проходил в бермудах. Никуда не пошел, решил остаться дома. Шорты очень легкие и удобные. Для комплекта я надел еще и бежевую футболку. Чувствовал себя прекрасно, разгуливая по квартире бодрым шагом от кухни к спальне. Со своим ножом для выживания, прикрепленным к поясу, я немного походил на Индиану Джонса — этакого доморощенного Индиану Джонса. Снова тренировался улыбаться перед зеркалом: Hello, baby! You want a drink? Пока получается не очень.

18

Саранья Раттанасрисакюльшай родила мальчика Симона. На этой неделе она снова вышла на работу в ресторан, надела синюю юбку и белую блузку — к ней вернулась ее прежняя хрупкая фигурка. После смены я подарил ей резинового жирафа для Симона, чтобы он чесал десны. Некоторое время мое внимание было приковано к ее рубцу от рассечения промежности при родах.

Иногда мне кажется, что время идет медленно. Нет, веры я не теряю. Но мой проект, каким бы проработанным он ни был, не может постоянно поддерживать меня в тонусе. Те жертвы, которых он требует, начинают угнетать меня, а их обоснование куда-то улетучивается в заботах. Как человеку, сидящему на диете, измученному ограничениями и борьбой с соблазнами, порой мне трудно бывает противостоять прелестям жизни: жена, дети, семья, дом, отпуск на берегу моря, друзья. В этом есть, я уверен, счастье и достойное содержание жизни. Иногда я готов сдаться. Но тогда в жизни больше не будет другого выхода, я буду обречен. Наверное, мне станет гораздо легче, ведь я избавлюсь от уймы вопросов и стану частью мира, где все определено. По логике вещей, ждать мне останется только одного — спокойно умереть в конце. Но я никак не могу решиться на такой шаг. Предпочитаю оставить все как есть — думать, что вся жизнь еще впереди, и продолжать надеяться.

В бермудах сплю. А еще я купил себе льняной костюм, для особых случаев, выгляжу в нем как настоящий джентльмен. Встал у окна, опершись о подоконник — небольшая прогулка по мосту полезна для пищеварения, сигара и коньяк, храм Луксора на горизонте и плавное течение Нила перед началом мертвого сезона.

19

Начинается новый год. Вот уже шесть лет, как в моей спальне стоит чемодан. Заботливо сложенный льняной костюм покоится в нем рядом с книжкой Жана-Мари Лаклавтина, которая по-прежнему ждет прочтения, и ножом для выживания в футляре.

По мере того как мой отъезд приближается, приобретая более конкретные очертания, я все чаще замечаю в своем поведении пренебрежительность и язвительность. Я всегда очень ответственно относился к работе, а теперь имею тенденцию воспринимать происходящее легкомысленно, позволяю себе вольности, в то время как мое ремесло требует сдержанности и дисциплины. Я опаздываю, забываю застегивать пуговицы на пиджаке, фамильярничаю с клиентами, ослабляю узел галстука, не бреюсь. Г-н Мартинес пригласил меня к себе, чтобы призвать к порядку и потребовать объяснений. Не объясняя причин моей расслабленности, я обещал исправиться. Тогда добродушным и покровительственным тоном г-н Мартинес сказал мне: «Знаете, Патрик, вы мне нравитесь. Если у вас какие-то сложности, личные проблемы, давайте поговорим о них. Может быть, я смогу вам помочь». Я бросил взгляд на сейф позади стола: «Нет, спасибо господин Мартинес, все будет хорошо».

Я еще не готов уехать. Даже если каждый новый день — это выигранный день, приближающий меня к отъезду, я не должен забывать о благоразумии и терпении.

Выигранный день… Порой меня охватывает паника, мне страшно: а вдруг это потерянный день.

20

Сегодня мне сделали последнюю прививку. «Ну вот, пять лет можете быть спокойны», — с энтузиазмом заявил г-н Христофилос, пожимая мне руку. У меня лишь чуть-чуть онемело плечо после укола: поднаторев в профилактике, я уже ничего не боюсь.

У меня появилась привычка покупать по субботам, когда я ходил за продуктами на неделю, в отделе «товары со всего мира» бутылку «Хинано», светлого пива с Таити. Прекрасная таитянка в парео с красными цветами, скромно присевшая на корточки, украшает этикетку, гарантируя новый экзотический вкус. Я возвращаюсь домой и иду на кухню смаковать пиво, закинув скрещенные ноги на стол, подставив грудь солнцу, устремив взгляд вдаль — теплый бриз обдувает лицо.

Паскаль стареет на глазах. Как только приходит домой, сразу принимается жадно и торопливо жить. Я пропускаю с ним стаканчик-другой время от времени, впрочем, все реже и реже, а потом оставляю наедине с его деградацией. Как-то я ни с того ни с сего спросил его: «Ты никогда не думал о самоубийстве? Ты никогда не помышлял о том, чтобы перестать жить?»

Он не сразу сообразил, а потом печально засмеялся, поднимая свой бокал.

Все напрасно! А ведь если задуматься, это так просто. И встречаются люди — например, Эженио из казино, — которые способны ценить эту простоту, наслаждаться жизнью, принимая все, что она дает, как подарок, без колебаний, не пятясь и ничего не чураясь. «С Новым годом, Патрик! А главное, доброго здоровья!» Здоровье — непременное условие счастья, источник жизни, само ее воплощение. Нечего и говорить, что Эженио принимает меня за больного, за «оригинала», изобретателя, работающего над каким-то диковинным аппаратом. «Ну что? Когда вылетаем?»

Эженио — в своем стиле — по-прежнему женат, уже в третий раз! Подобное легковерие и настойчивость меня просто изумляют! Я восхищен. Как можно так быстро снова вступать в отношения, всякий раз питая надежду, что теперь это на всю жизнь? Всего два года назад с неизменной помпезностью и энтузиазмом он женился уже в третий раз. Меня пригласили; я присутствовал на свадебном приеме, поднял бокал вина, поздравил молодоженов, пожелал им долгих лет счастья, того самого очевидного счастья, которое мне недоступно. «Патрик! Ты все еще здесь? А как же отъезд?» — «Еще не все готово!»

21

В возрасте семидесяти девяти лет умер Дик Риверз. Сердечный приступ оборвал его жизнь прямо на сцене во время концерта. Когда приехала неотложка, его нога еще подрагивала — Твист в Сен-Тропе!

Моего отца положили в больницу. Брат говорит, что он оттуда уже не выйдет. Ехать к нему у меня особого желания нет. У него парализована правая половина тела, он может говорить, но рот перекосило, так что слов не разобрать. С тех пор как умерла мама, он живет отшельником — больше от досады, чем от тоски, — полностью отказывается от общения и прогоняет моего брата, когда тот приходит его навестить. Я же под Новый год отправляю ему открытки с добрыми пожеланиями, раз в год звоню, где-нибудь в июне, вот, в общем-то, и все. Нам нечего сказать друг другу. Маму похоронили в ее родной деревне в Бретани. Я ни разу не был на ее могиле: не вижу смысла ехать туда, чтобы постоять у памятника, на мой взгляд, это скука смертная, да и какой толк? Отца похоронят там же, все уже оговорено.

А какой будет моя смерть? Я умру где-то на другом конце земли, без лишнего шума и церемоний, при всеобщем безразличии, которое выпадает на долю путешествующего чужеземца, все имущество которого, уместившееся в чемодане, не сильно церемонясь, разделят меж собой местные полицейские: одному достанется мой льняной костюм, второму — нож, кому-нибудь нужна книга Жана-Мари Лаклавтина? Никому? В помойку ее! На свалку отправятся и мои останки, посольство проведет расследование, но ни одна семья не заявит о своих правах на них — тогда сожжем его в ближайшем крематории! Похороним в общей могиле!