Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

— Та девица в Милане — забыла, как ее звали, — глубоко ранила Эрнеста, — шепотом поведала мне Джози. — Но для нас, я имею в виду для его читателей, это, можно сказать, стало настоящим подарком. Он очень ее любил.

И Джозефина рассказала мне, что Хемингуэй превратил ту свою боль в сюжет романа «Прощай, оружие!», в историю любви медсестры Кэтрин и американского парня, который, как и он сам, во время Первой мировой был водителем санитарного транспорта на итальянском фронте.

— Значит, он не на шутку влюбился в медсестру? — переспросила я.

Я знала, что Эрнест, возвращаясь с передовой, куда возил солдатам сигареты и шоколад, был ранен и потом провел немало времени в миланском госпитале.

— Ну да, а она с ним играла, он и сам это признавал. А что может быть больнее, чем влюбиться и оказаться обманутым в девятнадцать лет?

Эрнест допел песню и принялся распевать следующую, предварительно объявив, что посвящает ее мне: наверняка речь там шла о женщине, недостойной своего мужчины.

— Хемингуэй ведь всерьез хотел жениться на той медсестре, — продолжала Джози. — Он был тогда еще совсем мальчишкой, а ей уже исполнилось двадцать шесть. О, вспомнила: Агнес, вот как ее звали.

Собеседница грустно смотрела на меня, а я гадала, чем вызвана эта грусть: тем, что ее оставил муж, хотя они жили в свободном браке и Джозефина терпимо относилась к тому, что Джон спал с другими женщинами, или же все дело в том, что когда-то давно Хемингуэй разбил ей сердце.

— Представляешь, эта Агнес прислала ему письмо. Написала, что выходит замуж за другого и что, конечно, ей следовало бы сообщить об этом при личной встрече, но споры с Эрнестом ее изматывают, да и вообще, она боится, что он от отчаяния совершит какую-нибудь глупость.

Мадрид, Испания

Апрель 1937 года

Когда мы со съемочной группой «Испанской земли» ехали к фронту в районе Гвадалахары, Эрнест пребывал в дурном расположении духа. Причиной тому могла быть холодная ночь, то есть настолько холодная, что мне даже бутылка с горячей водой в ногах не помогла, или начавшаяся на рассвете воздушная тревога. У меня под окном полночи горланил песни какой-то изрядно подвыпивший тип, иногда под музыку, которую изрыгали установленные в Каса-де-Кампо репродукторы. Посмотрев утром в окно, я увидела лежащего на развороченном асфальте человека без головы, его тело окутывали клубы горячего пара из пробитого газопровода. Внизу двое мужчин в синих комбинезонах помогали раненой женщине зайти в холл отеля. Она шла, крепко схватившись за живот, но сквозь пальцы все равно просачивалась кровь.

Однако день, бывало, начинался и похуже, но Хемингуэй все равно оставался бодр и весел. Я подозревала, что сегодня настроение у него испортилось из-за телеграммы, полученной от Североамериканского газетного альянса. Эрнест читал, удерживая ее над яичницей, и я успела мельком взглянуть на текст.

Мы взяли продуктов на несколько дней на случай, если попадем в какую-нибудь серьезную переделку. Ехали на двух машинах: в одной мы с Эрнестом, а во второй Йорис Ивенс и съемочная группа. Пригревало солнце, дорога петляла по опасным ущельям, мимо гор из белого камня, откуда по нам в любой момент могли открыть стрельбу. Хемингуэй разговаривал с солдатами, которые встречались нам на пути, угощал их сигаретами, говорил им, какие они смелые парни и вообще молодцы, просил показать, как они пользуются своим оружием. Он совсем не думал о собственном комфорте и в случае необходимости запросто мог улечься прямо в грязь. А когда бойцы проявляли сдержанность и даже не хотели говорить в моем присутствии о войне, Эрнест отвечал: «Марти — самая отважная женщина из всех, кого я встречал в своей жизни. Правда, она пока еще не прошла крещение огнем, но готова к этому и, можете мне поверить, ни в чем не уступит нам с вами».

В сельской местности между Мадридом и линией фронта в районе Гвадалахары было так тихо, что мы решили перекусить, расстелив одеяло на берегу ручья, пока Йорис Ивенс и его команда подыскивали удачное место для съемок. Мы ели хлеб с ветчиной и пили вино из складного стакана, с которым Эрнест, похоже, никогда не расставался. Он продолжал обучать меня разным премудростям войны: подскакивал с одеяла, чтобы показать, как и что надо делать, и уверял, что знакомство с военной тактикой значительно повышает шансы на выживание.

— Твоя задача не только добыть хорошую историю, но и остаться в живых, чтобы рассказать ее людям. Первое без второго не имеет смысла.

Мы лежали на одеяле и смотрели на небо.

— Ты должна писать, Дочурка. Только так мы можем послужить общему делу.

— Но, Скруби, мне нужен настоящий материал. Что такого особенного случилось со мной? Да ничего. Я и пороха-то до сих пор не нюхала.

— Ты еще не знаешь войны, но уже знаешь Мадрид.

— Вряд ли повседневную жизнь можно считать подходящей темой.

— Дочурка, повседневная жизнь в Мадриде отличается от таковой в Сент-Луисе.

Но даже если жизнь в испанской столице и стоила того, чтобы о ней читать, то, похоже, сам Хемингуэй уже написал о ней все, что только могли напечатать. У меня хватило ума промолчать о том, что я заглянула в ту утреннюю телеграмму на его имя. А говорилось там следующее:

РЕКОМЕНДУЕТСЯ ПРИСЫЛАТЬ МАКСИМУМ ОДНУ ИСТОРИЮ В НЕДЕЛЮ. ТОЛЬКО СТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ.

Эрнест буквально заваливал их статьями о политике и военных действиях по пятьсот долларов за штуку, а в Североамериканском газетном альянсе хотели, чтобы война затрагивала струны в сердцах читателей.

— Думаю, я смогу сделать материал о раненых бойцах, — сказала я и перевернулась на бок, чтобы увидеть его лицо.

Мне хотелось поддержать Хемингуэя, ведь сам он всегда делился со мной душевным теплом. Когда-то он совсем еще юнцом был ранен и лежал в госпитале. Эрнест мог бы заставить читателя прочувствовать эту историю. Он был очень похож на Бертрана. Шарм и успех укрывали его, как толстая корка, и никто не хотел присмотреться к нему внимательнее, никто не видел в этой корке тонких трещин, через которые просачивалось настоящее. Представляю, как повлияла на него несчастная любовь к той медсестре.

— Главное — написать что-то стоящее, такое, что в Штатах не смогут и не захотят забраковать, — продолжала я, как будто просто размышляла вслух. — Но беда в том, что я не умею писать на кэйблс.

Кэйблс — это сухой язык каблограмм: если слово не было критически важным, его изымали ради того, чтобы уменьшить стоимость сообщения и повысить скорость передачи материала.

— Я даже не представляю, Скруби, как сохранить дух повествования, если статью до такой степени сокращают. Ведь именно слова берут читателей за душу. Важна не только сама история, но и то, как ты ее рассказываешь.

Я словно бы делилась своим писательским опытом. Попробуй я только прямо сказать Эрнесту, что его истории, переведенные на кэйблс, переставали быть гениальными, я бы такое в ответ услышала, мало бы не показалось. Нет, он сам должен был прийти к подобному выводу, а я могла только ненавязчиво подтолкнуть его в нужном направлении.