Тропами ада - Людвиг Павельчик

Несомненно, без самоотреченного содействия Агривульфа, презревшего смерть ради спасения чести готов, не выбраться бы Теодориху из той баталии. Долго бы гнить его голове на колу во владениях правителя вражьего племени, наполняя воздух зловонием, а мерзкие сердца треклятых герулов ликованием. Но все вышло, хвала Тору, иначе – подошла помощь и трупы нападавших, по окончании скорой расправы, были брошены на пиршество шакалам и коршунам, которые исключительно чутко чуют смерть и уже при ее приближении всенепременно обретаются неподалеку, подобно римлянам.

С того самого дня верный и самозабвенно преданный вестготам Агривульф стал ближайшим другом Теодориха, а впоследствии и правой его рукой, после того как королевский престол дважды сменил своего обладателя. Его советы порой приходились очень кстати, его мнение, пусть даже на зависть подхалимов смело противоречащее королевскому, всегда было интересно и уместно, а его общество за чашей терпко-одуряющего меда в редкие спокойные вечера – незаменимым. Да что говорить! Умением, силой, ловкостью и преданностью Агривульфа сама Тулуза и примыкающие к ней провинции были более чем надежно защищены, а нет для короля большей удачи, чем правая рука, в сени которой можно спать спокойно…

Агривульф был и тем ловкачем, что приметил красавицу Кеслу, дочь престарелого Люция и намекнул на возможное "закрепление альянса" с эбуронами, что было с военной точки зрения хотя и бессмысленно, но приятно. Физически опустошенный в войны и ищущий редкого отдохновения в оргиях с пленницами Теодорих был тогда столь же поражен советом друга, сколь и благодарен тому в последствии за разум и толковость. Да и в последнее время, когда военные действия обострились и Теодориху приходилось порой отсутствовать неделями и месяцами, сражаясь на два фронта и рискуя первым и единственным престолом своего едва зачатого сына сделать утробу матери, незаменимый Агривульф силами ввереного ему гарнизона охранял подступы к крепости и вместе с тем покой жены короля, денно и нощно просматривая горизонты и будучи готовым, как и в том, первом, бою самозабвенно биться за Теодориха и всех западных готов.

Надо признать, далеко не всем готам была по душе столь тесная дружба между королем и его молодым приближенным, которого многие считали вовсе не "правой рукой" Теодориха, а подхалимом и карьеристом, сказки об отваге которого давно уже утратили актуальность и перестали вызывать умиление. Его всегдашнее дружелюбие и жизнерадостность раздражали не только прочих приближенных главы племени, но и жрецов, почитавших его за человека, недостойного пользоваться защитой Одина и помощью Тора, равно как не могущего рассчитывать на последующее дружелюбие и ласки валькирий. Многие из них даже предрекали, что ворота Вальхаллы никогда не откроются для Агривульфа, ибо умереть ему суждено не храбрым воином, а жалким лизоблюдом. Бродило мнение, что в крепости он обосновался вовсе не по просьбе Теодориха, а из банального страха смерти, а может даже и в надежде занять место главы готов в случае случайной гибели последнего. Так или иначе, но отношение к Агривульфу в племени было неоднозначное и, пожалуй, большей частью негативное. Мерсалл, главный жрец, даже намекнул однажды в приватной беседе с Теодорихом на то обстоятельство, что, по его сведениям – а сведения жрецов обыкновенно как нельзя более обстоятельные -, Агривульф и готом-то не является, ибо мать понесла его после одного из успешных набегов вандалов в то время, когда муж ее с войском находился в походе. В ответ на это разъяренный Теодорих чуть было собственноручно не снес жрецу голову, но, вовремя остановившись, убрал меч и приказал тому подобных вещей нигде и никогда не повторять. Жрец обещал, но с видимой неохотой и, как показалось королю, нескрываемой к нему жалостью. Теодорих же, боясь оскорбить друга, и сам не упомянал об услышанном ни в присутствии Агривульфа, ни в отсутствии оного, ибо нет ничего более позорного для истинного гота, чем быть упомянутым в одной фразе с вандалом. Прожорливое дикое племя не могло быть отнесено ни к германцам, ни к римлянам, ни вообще к какой бы то ни было человеческой расе.

Теодорих Второй любил возвращаться из походов в одиночестве и вызванной сим тишине, предаваясь неспешно текущим мыслям и будучи в это время просто человеком, со своей усталостью, своими годами и своими надеждами. Дорогой можно было просто остановиться, спешиться, напиться ломящей холодом зубы воды лесного родника и полежать в высокой, шепчущей что-то под аккомпанемент легкого ветерка траве, вдыхая ее пьянящий аромат. Не жаждал он ни почестей, ни лизоблюдства, ни даже элементарного внимания своих подданных. В настоящее время это было излишне. Да и можно ли всерьез говорить о подданстве в густой, прогорклой, как прошлогодний жир, атмосфере, состоящей из пота, крови и страха? Натурально, истинный гот страха пред отрепьем не испытывал, но перед нищетой, плачем жен и медленной гибелью детей был бессилен…

Теодориху были ненавистны эти мысли. Он был истинным королем Тулузского царства, разделяющим беды своего народа в полной мере и не променявшим бы мысли о плаче в землянках на таковые об оргазмических судорогах в ухоженных покоях. Впрочем, покоев он не знал никогда, да и, надо признать, вообще не задумывался о всякого рода глупостях, будучи преданным своему призванию и истории…

Откашлявшись, отплевавшись и наконец-то восстановив дыхание, Теодорих снова влез на коня, постаравшись сделать это легко и непринужденно в попытке отогнать тревожащие самооценку мысли о мешающем в полную силу существовать возрасте.

Не спеша и не подгоняя отдавшую, как и он сам, все силы бою лошадь, Теодорих Второй медленно поднимался в последнюю отделяющую его от дома и вожделенного отдыха гору, предвкушая чашу хмельного напитка, жареное на вертеле мясо, радостную суету приближенных и, наконец, мягкие, вызывающие дрожь объятия ненаглядной Кеслы.

Преодолев последний рубеж, король сейчас же понял – что-то не так. Настолько не так, что сердце, крошась, заныло, а голову бросило в жар. Липкие от пота пальцы судорожно сжали поводья, а внизу живота тягуче засосало. Распахнутые настежь тяжелые ворота, изрытое копытами поле вокруг чертога и отсутствие каких-либо звуков изнутри могли говорить лишь об одном – крепость разорена, разграблена и покинута. Гарнизон, несомненно, перебит и Агривульф, скорее всего, весит на каком-нибудь столбе с вырванными глазами, будучи подверженным одному из излюбленных методов казни вандалов. Но, о боги, каким же невиданным образом удалось этим шакалам обвести Агривульфа вокруг пальца? Какой же численности и ярости должна была быть свора нападавших, что отборнейшие силы вестготов не сумели удержать крепости? Кесла…

Мысль о жене и постигшей ее, вне всякого сомнения, участи, бросила Теодориха в жар, шея и ладони мгновенно покрылись липким потом и тошнота подступила к горлу, тогда как откуда-то из глубины, клокоча, бурля и стремительно набирая силу, поднималась ярость.

Один! Один! Зачем допустил ты все это? Зачем разрешил ты диким варварам истоптать судьбу мою? Чем не угодил я тебе? Каким тайным замыслам твоим не соответствовал? Почему, почему позволил ты дикой собаке-горю впиться мне в горло? Как вернуться мне в Тулузу, к народу моему с таким позором, будучи покалеченным и неспособным более не то что править, а слова сказать разумного? Как смогу я защитить людей моего племени, их жен и детей от врага проклятого, если собственную жену уберечь не смог? Я не оставлю наследника и сдохну, как старый раненый олень, в каком-нибудь разящем навозом углу! Сдается мне, и взаправду придется искать помощи и содействия у чуждого мне арианского бога, ибо ты так равнодушен ко мне!