Чудовище и красавица - Анастасия Комарова

А рядом был он, с широкими худыми плечами, и его трикотажная рубашка под свитером, источая запах пирожков и курева, которым они оба пропитались в крошечном баре, еще хранила тревожащий аромат одеколона. И они целовались, танцуя «медляк», потные и горячие, и сердца вылетали от безостановочных в течение целого часа прыжков.

«Прощай, со всех вокзалов поезда-а…» — с веселым трагизмом тянули «Самоцветы», и она отчетливо понимала, что это первые мужские губы прикасаются к ней так властно и интимно, первые чужие губы более чем за десять лет. «Лай-ла-а…» — уверенно лилась из современных динамиков старая песня, и Оля отвечала чужому рту бесстыдно и умело.

Старость наступает, когда ставишь на газ чайник, полный холодной воды, готовясь в ожидании кипятка томиться от скуки, но не успеваешь выйти из кухни, а он уже свистит, как злобный милиционер, типа: ку-уда?! Ку-уда пошла-а, а ну-ка, возвращайся обратно, ты что, не поняла, что давно провалилась во временную дыру?

Доставая с полки кофе, она запорошила душистыми коричневыми крошками все, что смогла, включая суп. Руки не дрожали, но были странно непослушными — еще бы, бессонные ночи не даются так просто, как раньше. Все-таки старость не радость.

Но она неудержимо улыбалась, вспоминая… Сумбурное хождение по барам, объятия и поцелуи на дискотеке 80-х, взрослые дядьки, скачущие под песню из «Буратино». Их разговоры, и утренняя послеклубная Москва. Это тоже было откровением — увидеть, как по сонным рассветным улицам, шатаясь и сбивая пивные бутылки, разбредаются счастливые бледные тени ночных гуляк. Сильнейший драйв и ощущение счастья от усталости, когда ехали в теплом такси, и окна потели от их дыхания, и не было сил и надобности говорить. Только влажные холодные ладони передавали друг другу изнеможение и благодарность, до тех пор, пока она не попросила высадить ее за пол-остановки до дома. На всякий случай. Не надо, чтобы он знал, где она живет. Да и зачем ему знать? И все же она оставила ему номер старого, выключенного мобильника — догадалась на автопилоте. Потом, отбивая и без того гудящие ступни, затопала, разгоняя от подъезда ленивых крыс, и, засыпая, старалась запомнить блаженную усталость невесомых ног, в волосах запах табака, а в голове — «Лай-ла-а…».

Она посмотрела в зимнее окно. Раскатанный лед горки — серая полоска на белом. Все вокруг серо-белое, и разноцветные курточки детей. И румяные щеки, стиснутые шапками. Падения, возня, кто-то смеется, какой-то малыш плачет, ударившись о санки. Одним глазом плачет, а другим уже хитро косится на эти самые санки и ползет обратно на горку. А еще разноцветные круги ледянок — красный, зеленый, желтый… Это как пантомима — в белой раме новых стеклопакетов, в тонкой тишине дневной квартиры, когда молчит телевизор, молчат двери лифта и только сосед тихонько постукивает наверху молотком, как непременный запечный сверчок, создавая своеобразный городской уют. Это как ожившая картина. Это то время суток, когда через десять минут свет за окном погасят мгновенные сумерки перед тем, как наступит ночь в середине дня. И уже затягивает все тонкий, серовато-сиреневый фильтр, как на профессиональном фотоаппарате… Темный силуэт у дерева еле различим — усталая, родная, грустная спина Сашки и рядом мелькает довольная дочкина мордуленция.

Брейгель. Брейгель — это хорошо. Приятно — он тоже явно знал, что такое зима. И ему были знакомы такие вот минуты. И при этом он мог жить. Да еще и творить. Подвиг. Ну а если он мог, почему бы и ей не смочь? Оля бодро отставила в сторону готовый кофе, нагнулась и достала из нижней полки буфета початую бутылку.

За окном была уже только чернота, и Оле неожиданно понравилось отражение в темном стекле — гибкое, вульгарно-привлекательное в домашней одежде тело и темное облако спутанных волос. Ну вот, снова начинается депрессия, начинается никчемность. «Я очень хорошо смотрюсь с бутылкой вина в руках, — решила Оля, отпивая из горлышка вкусный глоток, — подозрительно хорошо, почти так же хорошо, как с сигаретой…»

Они пришли — мокрые, свежие и холодные. У Ксюхи горели глаза, а Сашка прятал свои, не желая, чтобы дочь видела в них то, с чем он не мог справиться.

Сашка не разговаривал с ней после вчерашнего, и, зная его характер, Оля не ждала разговоров еще несколько дней. Ну и хорошо. Она это давно поняла. Меньше разговариваешь — меньше ссоришься, меньше ссоришься — целее нервы. Но как выводит из себя его молчаливый обиженный профиль, обращенный к телевизору!

Счастливый брак — это когда рядом с тобой человек, который раздражает тебя меньше, чем другие. Настолько меньше, что ты можешь находиться с ним в течение многих лет. А если ты его также не сильно раздражаешь — это уже удача. Секрет семейного счастья прост — уживчивый, неконфликтный характер, лень, экономическое удобство.

«А ведь мы большую часть жизни видим друг друга в профиль — когда он смотрит в экран, когда я читаю, когда ребенок делает уроки…»

Возможно, под влиянием этой мысли Оля достала со шкафа старый мобильник и, вместе с зарядкой, сама не понимая зачем, кинула его в сумку.

Все воскресенье она томилась желанием рассказать кому-то о той ночи, поделиться если не событиями, то хотя бы мыслями. Более либерального слушателя, чем Варвара, трудно было представить. Ты живешь в своем мире? Занимаешься только творчеством и собой и, кажется, неплохо ко мне относишься? Вот и отлично.

— Пошли сегодня обедать в якиторию?

Они, конечно, пошли.

— Палочками едите? — покровительственно поинтересовалась жуткая девушка тоном поломойки из привокзального буфета.

— Еще как! — ничуть не смутившись, успокоила ее Варвара.

И в доказательство заказала порцию суши и саке, способную создать заворот кишок самому Гаргантюа.

Обед затянулся, и не могло быть иначе — Олю прорвало, да так, что Варвара узнала все, не только об этой ночи, но и о многом другом.

— Нет, я не против — он мой муж, и я должна о нем заботиться. Согласна. Должна. Заботиться. Готовить еду. Может быть, даже подавать ее. Могу следить, чтобы вовремя были постираны его носки и трусы. И даже физкультурная форма, в которой он играет в футбол, как подросток, с такими же несостоявшимися спортсменами. Могу гладить рубашки. Ладно. Действительно, не самому же ему их гладить? — Оля передохнула немного, макая в пепельницу очередную сигарету. Варвара молчала — у нее был занят рот, и Оля говорила дальше. — Я все это могу. Я все это понимаю. Муж. Должна. Заботиться. Потому что муж. Потому что люблю? Да, забыла! Могу следить и вовремя напоминать ему, чтобы он побрился и сходил в парикмахерскую. Ладно. Что ж. Тоже могу. Тоже понимаю. Только вот абсолютно не понимаю, что делать с моим сильнейшим табу на занятия сексом с ребенком! Тем более со своим!! Ты вдумайся! И что мне теперь с этим делать? А?! Если я о нем забочусь, то с кем же мне теперь спать? То-то и оно. И что теперь прикажешь делать? Как я могу ложиться в постель с человеком, с которым только что говорила тоном учительницы младших классов спецшколы для умственно отсталых детей, потому что другого он бы не понял и не услышал, а на тон обычной училки обиделся бы? После всего этого я что, должна лежать под ним на супружеском ложе и стонать: «Ах, мой тигр! Ах, мой медведь! Ах, мой зверь!»… Так, что ли? Либо я чего-то не понимаю, либо… Может, я его не люблю?