Пир князя Владимира - Душица Марика Миланович

– Что будет с Русью, если боги отвернутся от нас? На этом свете нас уничтожат, а на том предки повернутся к нам спиной!

Они плыли через земли печенегов, мимо гремящих, кипящих и ненасытных водопадов, в сторону тех мест, где лежат кости великого князя Святослава. Старые ратники показали Владимиру место той битвы. Чтобы вспомнить и напомнить.

У мест есть память. Некоторые события они помнят так, словно продолжаются они и по сей день. Прошлое и настоящее проникают друг в друга, когда их соединяет тот, кого узнало прошлое. И то место узнало сына Святослава Игоревича.

Остров Хортице.

Владимир услышал звон оружия, вопли умирающих и перекрывавший их мощный голос своего отца, который подбадривал боевых товарищей до последнего мгновения своей жизни, когда резкий свист сабли отделил его голову от тела.

После этих призрачных звуков наступили тишина и темнота, в которую Владимир войти не смог, хотя увлекаемый головокружительным ходом событий сделал шаг ее сторону.

– Твой час еще не настал, – услышал он скорее дыхание, чем шепот, дохнувший ему прямо в ухо, когда он оказался перед бездной. – Вернись.

На ближайшем холме рос дуб, одинокий и мощный, как первое и единственное дерево на свете. Он заслонял собой все небо, а в его ветвях гнездились тайны. Листья росли не только на ветках, но и по стволу, пробиваясь через крепкую многовековую кору. В нем теплилось время. Оно помнило многое.

Великий князь в знак благодарности богам за то, что они привели их сюда, пролил под дубом кровь петуха. Ветки скрестились у него над головой. Петух пытался вырваться, в поднявшейся пыли разлетелись перья. Кровь сквозь трещину в земле достигла корней, и дерево с жадностью впитало ее, прежде, чем вечно жаждущая крови земля.

В том месте, где воспоминания властвуют над настоящим, он вспомнил другие перья, белые и невинные, которые он отряхнул с себя в особых, кровавых обстоятельствах, важных для него или для княжества, для русского народа.

И неуверенность, очень похожая на страх, объяла его. Ожидание. Он увидел, что все куда-то ведет…

* * *

В устье Днепра, где византийская принцесса вместе с вельможами должна была его ждать, он увидел, что обманут. Посланники императора Василия и Константина, в роскошных, шитых серебром и золотом одеждах, окруженные свитой, прибыли сюда за войском, которое привел им русский князь, но принцессы с ними не было. Требование, что сначала он должен креститься, оставалось в силе.

Князь принял их в окружении воевод, одетых в сшитые из легких летних тканей голубые и зеленые одеяния для торжественных случаев. Некоторые были в черных одеждах с золотыми гривнами и цепями на шее и на груди. И у каждого на поясе – меч.

Князь стоял перед ними в простой белой одежде, перепоясанный широким кожаным поясом, без всяких украшений. На его высокое положение указывали меч в позолоченных ножнах и пурпурный плащ. Прядь волос спускалась с наголо обритой головы, ее дополняли борода и длинные усы. Мрачный взгляд князя предвещал, что разговор легким не будет.

Его намерения состояли в том, чтобы с помощью женитьбы породниться и связать себя с византийским двором, сделать себя равным с носящими корону василевса и считающими его сейчас дикарем-язычником. Но что касается крещения… откуда у них право требовать такое, если одну из своих принцесс они отдали за хазарского кагана! Каган, вызывавший всеобщее восхищение своим богатством и роскошным дорожным шатром, украшенным наверху шишаком из чистого золота, был для них обычным неверным, однако расчет и интересы взяли верх. Что ж тогда ему выдвигают такое условие?! Для русского князя позор молиться распятому Богу, предки проклянут его за такую слабость. И он колебался, даже несмотря на то что добычей мог стать Константинополь!

Уже крестился и князь Мешко из Польши, и Харолд из Дании, и воевода Геза из Венгрии. И дунайские болгары приняли христианство. Правда, хазары выбрали иудаизм, а болгары с Волги – ислам. И все утверждали, что именно их бог единственный и истинный…

Бояре и воеводы колебались, боги молчали…

У греков земля горела под ногами. Помощь была им более, чем необходима, а князь не уступал. Ничего не ответил он на вопрос, примет ли христианскую веру, а когда ему сказали, что киевская христианская епархия будет подчинена константинопольскому патриарху, мрачно глянул из-под нахмуренных бровей. Тогда они смягчили тон, умерили требования.

Недовольный тем, что вместо принцессы получил лишь новые обещания, князь тем не менее послал им шесть тысяч наемников. Он их затем и привел сюда, пусть их теперь греки кормят и платят им. Сам же Владимир с половиной войска остался на берегу Черного моря.

Принцессе, о чьей красоте и любви к роскоши он много слышал, послал подарок.

Картину на шелке, свернутую в свиток и запечатанную печатью князя. Она досталась ему от одного бродячего торговца, молодого лицом, но с седыми волосами, падавшими на плечи. Он подошел к князю на улице, поклонился, достал свиток из старой изношенной сумы, на которой заплата лепилась к заплате, протянул ему и, не говоря ни слова, удалился, знаком отвергнув плату.

Изумленный совершенством работы и содержанием картины, князь велел бережно упаковать ее и взял с собой. В подарок гречанке.

Хотя охотнее подарил бы ее хазарке, рабыне, которая журчала ему в ухо о прошлом и будущем, в то время как ее волосы стекали вниз по обнаженному телу. Рассказывала о сне, который преследует и мучает ее, о девочке с текущими волосами, такими же как у нее самой.

– Она приходит в мои сны, говорит, что она принадлежит мне, а я – ей. После одного такого сна я нашла на своей руке перстень, отлитый из золота и женских волос. Возьми его, князь. Ведь я не могу исполнить завещанное, я лишь передаю его дальше. Так она мне сказала. Это сделает когда-то, где-то какая-то женщина одной со мной крови. А она, эта девочка, недалеко, она вернется к родителям, когда они извлекут из стены прядь волос, которую там схоронили. Она в сон к отцу приходила, но он ее не понял, нужно было прядь ту путнику в суму положить, она бы и вернулась.

Возьми перстень, князь. Все будет так, как суждено, а ты на него глянешь – и вспомнишь обо мне.

Пока она говорила, на ум ему пришла Никитина дочка, которую повсюду искали.

В его мысли хазарка заглядывала часто. Мать ее была славянкой, и она и от одной, и от другой стороны взяла лучшее. Сколько у него было женщин, а такой не встречал. Даже Рогнед, величественная в своей красоте, дикая, но вместе с тем нежная, не волновала его так. Но он князь и решения свои принимает разумом, а не сердцем. Не мог он ей уступить, пусть себе оставит и свою веру, и свои сны! Не станет он из-за женщины своему народу еврейскую веру навязывать.

Бесценный перстень редкой по мастерству работы и красоты князь себе не оставил, не хотел, чтобы он обременял его тяжелыми снами. И подарил Волчьему Хвосту, а тот сразу же отдал его черкешенке, которую по-прежнему продолжал любить.