Три жизни - Гертруда Стайн

Вскоре тоска перестала так уж сильно ей докучать. Новые жильцы в ней буквально души не чаяли. Им нравилось, как она ворчит, и нравились всякие вкусности, которые она готовит. Они по-доброму шутили с ней и хохотали во все горло, и всегда делали так, как скажет Анна, и вскоре добрая Анна устроила все к полному своему удовольствию. Хотя это не значит, что она каждый день не скучала по мисс Матильде. Она ждала, и надеялась, и твердо верила в то, что не на этот год, так на следующий мисс Матильда непременно вернется и, конечно же, позовет ее обратно к себе, и тогда она снова сможет заботиться о мисс Матильде как следует.

Все вещи мисс Матильды Анна содержала в самом наилучшем виде. Она подолгу выговаривала постояльцам, если те оставят на столе мисс Матильды пусть даже самую незаметную царапинку.

Некоторые постояльцы были из веселых и добродушных южных немцев, и Анна постоянно заставляла их ходить к мессе. Один постоялец был крепкий студент-немец, который учился в Бриджпойнте на доктора. У Анны он ходил в любимчиках, и она выговаривала ему точно так же, как когда-то выговаривала доктору, для его же пользы. А еще этот студент был очень жизнерадостный и всегда пел, когда мылся в ванной, точно так же, как это делала мисс Матильда. И на душе у Анны от этого молодого человека становилось теплее, потому что он приносил с собой все, что ей требовалось от жизни.

Так что и в те дни жизнь Анны нельзя было назвать совсем уже несчастной. Она работала, и ворчала, и ей вполне хватало приблудных собак, и кошек, и людей, которые просили о помощи или выглядели в достаточной степени несчастными, чтобы таковую получить, а еще у нее были ее веселые немцы, которым нравилось, как она на них ворчит, и ели они за обе щеки все те вкусности, которые она умела готовить как никто другой.

Нет-нет, даже и в те дни жизнь доброй Анны никак нельзя было назвать совсем несчастной. Она редко виделась со старыми друзьями, потому что была слишком занята, но изредка ей все же удавалось выкроить немного времени и в воскресенье после обеда навестить добрую миссис Дрейтен.

Единственная беда была в том, что Анне с трудом удавалось зарабатывать себе на хлеб. Она брала с жильцов так мало и так хорошо их кормила, что едва сводила концы с концами. Добрый немецкий священник, которому она поверяла все свои беды и трудности, пытался уговорить ее хоть немного поднять плату, и мисс Матильда в письмах настоятельно советовала ей то же самое, но добрая Анна отчего-то просто не могла этого сделать, и все. Ее постояльцы были очень милые люди, но она знала, что денег у них не бог весть как много, и, к тому же, разве она могла наживаться на знакомых людях, а с новых постояльцев она тоже не могла спрашивать более высокую плату, потому что те, кто жил в доме до них, платили ей по-прежнему. Так у Анны повелось с самого начала, так и продолжалось. Она все работала и работала, целыми днями, а по ночам не спала и все прикидывала, на чем бы ей еще сэкономить, и в результате всех этих трудов едва зарабатывала себе на хлеб. Откладывать деньги впрок у нее уже не получалось.

Анна получала так мало денег, что всю работу ей приходилось делать самой. Она была не в состоянии платить даже малышке Салли, чтобы та ей помогала.

Поскольку рядом не было ни малышки Салли, ни еще кого-нибудь, кто помогал бы ей по дому, Анне было очень трудно выкроить время и выйти куда-нибудь, потому что она считала неподобающим оставлять дом совсем без присмотра. И только изредка по воскресеньям Салли, которая теперь работала на фабрике, приходила и оставалась в доме вместо Анны, которая в это время могла выйти и провести вторую половину дня у миссис Дрейтен.

Нет, Анна совсем редко виделась теперь со старыми друзьями. Иногда она заходила повидаться со своим сводным братом, его женой и дочками, а они всегда приходили к ней надень рождения и дарили подарки, и еще ни разу не случалось так, чтобы, отправившись в свой обычный хлебный тур, сводный брат не заехал к ней и не вручил ей собственными руками каравай праздничного хлеба. Но эти родственники никогда особо много не значили в жизни Анны. Анна неизменно выполняла по отношению к ним свой родственный долг, а еще ей нравился сводный брат и нравились, особенно теперь, большие караваи ситного хлеба с изюмом, которыми он ее неизменно снабжал, и она дарила своей крестной и ее старшей сестре дорогие подарки, но ни один из членов этой семьи не нашел способа затронуть самые чувствительные струны в Анниной душе.

С миссис Лентман они теперь почти не виделись. Трудно выстроить новую дружбу на месте старой, если старая когда-то закончилась горьким разочарованием. Эти две женщины очень старались подружиться опять, но ни одной из них так и не удалось по-настоящему тронуть другую. Между ними всегда оставалось слишком много непроговоренного, таких вещей, которые ни объяснить, ни простить нельзя. Добрая Анна по-прежнему делала все, что могла для глупышки Джулии, и время от времени виделась с миссис Лентман, но настоящих душевных связей с этой семьей у нее больше не было.

Миссис Дрейтен была теперь самой близкой Анниной подругой. А с миссис Дрейтен получалось разве что делиться печалями и бедами. Они все время говорили о том, что же теперь делать миссис Дрейтен; бедняжке миссис Дрейтен, которой — если принять во внимание ее основную беду, дурного мужа — по большому счету, делать вообще ничего не оставалось. Ей оставалось только работать, и терпеть, и любить своих детей, и жить тихо-тихо. На Анну она всегда действовала успокаивающе, как мать родная, и наша добрая Анна с ее болезненно чутким, натруженным, изношенным телом, приходила и садилась рядом с миссис Дрейтен, и говорила с ней про все ее печали.

Из всех друзей, какие были у доброй Анны за проведенные ею в Бриджпойнте двадцать лет, только добрый святой отец и терпеливая миссис Дрейтен остались ей по-настоящему близки, так чтобы пойти к ним и выговорить все свои печали.

Анна работала, и думала, и экономила, и ворчала, и заботилась о своих постояльцах, и о Питере с Шариком, и обо всех прочих тоже. Сил на это все уходило немерено, и с каждым месяцем Анна все сильнее уставала, кожа у нее становилась все более похожей на пергамент, а лицо — все более худым, изможденным и озабоченным. Иногда ей становилось совсем нехорошо, и тогда она наносила визит доктору Херману, который оперировал добрую миссис Дрейтен.

Чего нашей Анне действительно недоставало, так это возможности хотя бы время от времени как следует отдохнуть и поесть по-человечески, чтобы набраться сил, но именно этого она и не могла себя заставить сделать. Отдыхать Анна попросту не умела. Лето напролет она должна была работать так же добросовестно, как и зимой, потому что иначе ей ни за что не свести концы с концами. Доктор давал ей лекарства, специально для того, чтобы помочь ей набраться сил, но толку от них не было, считай, никакого.

Анна уставала все сильнее, и голова у нее болела все отчаянней и чаще, и теперь она почти все время чувствовала себя хуже некуда. Даже по ночам она не могла как следует выспаться. Собаки все время будили ее своей возней, а в теле, казалось, болела каждая косточка.

И доктор, и добрый святой отец все время пытались заставить ее побольше заботиться о себе самой. Миссис Дрейтен говорила ей: ни за что на свете она не выздоровеет, если хотя бы ненадолго не прекратит работать. И Анна обещала им, что будет о себе заботиться, и по утрам не будет вставать так рано, и будет больше есть, чтобы набраться сил, но, если по-честному, как Анна могла хоть что-нибудь съесть, когда готовила она сама, и так при этом уставала, что ей кусок в горло не лез уже тогда, когда еда еще и наполовину не была готова?