Тридцать третье марта, или Провинциальные записки - Михаил Бару

Говоря о современном Рыбинске невозможно обойти вниманием теперь уж ни для кого не секретное объединение «Сатурн», выпускающее авиационные двигатели. До семнадцатого года это был небольшой заводик фирмы «Русский Рено» по изготовлению автомобилей, который вскоре переквалифицировался на выпуск «пламенных моторов». Одно время даже думали выпускать до полного комплекта и «стальные руки-крылья», но и тут местная рыбинская специфика внесла свои коррективы. То хвост у самолета выйдет плавник плавником, то кабина летчика получается вылитый рыбий глаз, а то и вовсе такая чешуя на крыльях проступит… Рыбинские самолеты так и называли — «чешуекрылые». При испытаниях, с какого бы сухопутного аэродрома они ни взлетали — все время норовили упасть в воду. Так что подумали-подумали и решили ограничиться двигателями.

Ну, да что мы все о технике. Поговорим лучше о замечательном поэте, уроженце Рыбинска, Льве Ивановиче Ошанине, авторе стихов к песне «Издалека долго течет река Волга». Благодарные земляки установили ему памятник на Волжской набережной. Стоит бронзовый Лев Иванович, положив рядом с собой бронзовый плащ на парапет набережной, и смотрит задумчиво в волжскую даль. Бронзовые носки его туфель, начищенные туристами и молодоженами сверкают на солнце. Говорят, что если в день рождения Ошанина, ровно в полночь, девушка поцелует Льва Ивановича, то… не миновать ей быть поэтессой, а вовсе не то, что вы подумали. Что тут скажешь: горазды у нас небылицы сочинять. Лишь бы девушек привлечь. Однако, хоть все это, без сомнения, и придумано, а только каждый год рождаются в Рыбинске Львовичи и Львовны. Не то чтобы много, но есть. Наверное, и дальше будут рождаться. Потому как традиция.

* * *

Вот ведь как неинтересно получается. Смотришь в небо — а там, в вышине, столько разных птиц летает. И стрижи, и ласточки, и орлы, и львы, и куропатки… Даже дятлы. Почему бы и нет. Не всё же им долбое по деревьям стучать. Но случись им спуститься к земле… — так все, до самой последней капустницы, при ближайшем рассмотрении почему-то оказываются воронами. Даже те, которые ещё минуту назад парили дятлами под облаками. Может, конечно, это у нас, в нечерноземье так, а где-нибудь в цивилизованных странах всё по-другому. Там-то, поди, кем бы оно ни летало, но спустится к тебе непременно розовым фламинго. Ещё и клювом щёлкнет из вежливости. А здесь нам не там… Да и там нам, если честно… Вот и маемся, хотя все уже давно июлятся.

* * *

Туманище. Такой плотный, что в нём можно рыть ходы. Вот танк проехал сосед поволок свой живот за пивом. За ним, по тоннелю, две девчушки пропрыгали. Перед тем как стенкам сомкнуться, в него забегает собачка с хвостом-крендельком, усыпанным репейниками. Высоко… или низко — не разобрать — множество мелких, сырных, быстро зарастающих отверстий от стайки воробьёв. Большая, гулкая и незаживающая дыра от простуженного колокола церкви Михаила Архангела. Где-то рядом, параллельным курсом, не зажигая топовых, носовых и кормовых огней, тихонько пробирается домой с ночного дежурства у своей подруги врач из третьего подъезда и… наскакивает на рифы. Рифы взвизгивают, мелко дрожат арбузными формами и костерят врача последними словами. Потом вздыхают и с тягучей, липкой тоской смотрят ему в мгновенно растворившийся след. Ощупывая дорогу жёлтыми усами, к дому подбирается копейка. Дороге щекотно от копеечных усов. Она ёжится, асфальтовая кожа покрывается муракамешками [5] , и они верлибром постукивают о ржавое днище маши… На этом самом месте, выражаясь нецензурно высоким штилем, вдохновение меня покинуло, даже не пообещав щасвирнуться. Случись такое во широком бумажном поле, а не в файле с расширением doc , уж я бы, конечно, густо позачёркивал все восемнадцать с половиной вариантов продолжения, посадил пару клякс и, подражая великим, нарисовал пропасть прелестных ножек, грудок, шеек и даже крылышек. Вот такой художественно цельный лист любой исследователь моих писательских потуг с волнением возьмет в руки и, аккуратно пронумеровав, положит в папку с бязевыми тесёмками под названием «черновики и наброски». Но. Грудки, ножки, etc. я могу хочу умею… короче говоря, к рисованию это не имеет никакого отношения. Кстати, о ножках. Однажды я трижды… нет, дважды… Эх, давно это было… Плохо помню подробности. Они растворились в тумане. Таком плотном, что в нём можно рыть ходы.

* * *

Нынешний год лето ужас какое дождливое. Червь дождевой уродился здоровый и мускулистый, что твоя анаконда. Насаженный на рыболовный крючок, такой червь легко удавливает килограммового. окуня или карпа. Да что карп — бывает и щучку молодую обожмет так, что у той икра горлом идет. А еще от этих дождей проволочник расплодился. Начнешь картошку копать, а он из нее так и прет — длинный, наглый и ржавый от сырости. С двух соток картошки — ведро проволочника, а то и два. Рачительные хозяева из него живые изгороди плетут, а нерачительные с утра выпьют и целый день свободны.

Всем известно, что картину «Чаепитие в Мытищах» художник Перов писал, проживая в Мытищах [6] . Картина писалась трудно. Для того, чтобы войти в образ Василий Григорьевич каждый день выпивал по пять, а то и шесть чашек водки чаю со сливками и съедал по три больших калача с маслом. К концу работы над картиной он так опух… Мало кто знает, что в соседней избе, другой великий русский живописец — Суриков работал изо всех сил над своей «Боярыней Морозовой». Картина писалась трудно. Для того, чтобы войти в образ Василий Иванович каждый день по два, а то и по три раза катался с натурщицей из мытищинских прачек в санях. Два Василия по вечерам встречались за чашкой чаю с ромом («с адвокатцем», как тогда говорили, имея ввиду ром, развязывавший язык) и говорили о живописи, о ценах на краски, на мытищинских прачек и водку. Как-то раз, Василий Иванович, забыв добавить чай в ром, так начаевничался, что уснул, а в то время Василий Григорьевич шутки ради пририсовал Морозовой чайное блюдце. На самом первом варианте картины боярыня ехала на санях, держа в правой руке на вытянутых пальцах блюдце с чаем, а в левой кусок пиленого сахара…

В одном из залов Мытищинского городского музея в застекленной витрине стоит неприметная надтреснутая чашка с нарисованной на фарфоровом боку розовощекой полуодетой нимфой. Чашка как чашка. Блюдце от чашки не сохранилось. А ведь это — то самое блюдце… Суриков его тогда разбил в сердцах на мелкие кусочки. Обиделся он на Перова страшно и в отместку, через несколько лет, выждав удобный момент, пририсовал купчихе на картине Кустодиева «Купчиха за чаем» два арбуза вместо грудей. А чтобы было незаметно, раскрасил ее платье в зеленую и черную полоску. Оттуда, кстати, и пошло выражение «арбузная грудь». Кустодиев как это безобразие увидел, так и схватил картину за грудки за голову схватился. Куда прикажете эти арбузы девать? Один он с грехом пополам уместил на столе, а второй… Тут не обошлось без хитрости. Напросился Борис Михайлович в гости к художнику Серову и когда тот отвернулся ущипнуть кухарку, мгновенно пририсовал арбуз на картину «Девочка с персиками». Вы спросите — где же там арбуз? Так нет его. Девочка его съела и терпит из последних сил, ожидая, когда же закончится сеанс и художник ее отпустит. [7]

От суриковской чашки без блюдца перейдем к следующему экспонату — сахарной голове. Начиная с конца восемнадцатого века, сахарные головы в России приобрели самое широкое распространение. В Мытищах, известных своими чайными традициями, даже у городского головы голова была из чистейшего рафинада. Конечно, в музее выставлена не сама голова, а ее гипсовая копия, с надетой на нее любимой треуголкой покойного из синей вощеной бумаги, которую он сложил собственноручно. Кроме сахарной головы этот голова ничем горожанам не запомнился — был не хуже и не лучше других городских голов. Вот разве только, по воспоминаниям его друга, попечителя мытищинских богоугодных заведений, боялся он дождя, не плакал потому, что боялся слез и никогда не держал в доме щипцов для колки сахара. Вместо щипцов за утренним и вечерним чаем подставлял он время от времени супруге и детям щеку для поцелуя. Однажды голова заснул после обеда и его любимый спаниэль исхитрился слизать ему полуха… Впрочем, все эти истории о городском голове выходят далеко за рамки нашего рассказа об экспонатах мытищинского городского музея. [8]