Река Найкеле - Анна Ривелотэ

— Добрый человек, можно я вам хлеба дам?.. Мне вот подруга подарила, у меня много, он очень вкусный.

Человек машинально взял хлеб из ее рук и теперь вертел, как что-то несъедобное. В глазах его читалось горькое превосходство, и А. вдруг почувствовала себя невыносимо глупо в своем чистеньком пальтишке, со своей аккуратной балеринской прической, с гламурным французским хлебом в пакете из ресторана. Тот, кому она предлагала свой дар, был давно избавлен от необходимости в костылях чьей-то доброты и заботы. За долгие годы он приобрел такой иммунитет к голоду, побоям и непогоде, к нищете и похмелью, что теперь ее французская пилюлька была ему ни к чему. Он бросил хлеб наземь и пошел прочь. А. села на корточки рядом с лужей, в которой размокал батон. Ей жаль было хлеба, жаль было бродягу. Жаль всех непостижимо добрых людей, наносящих друг другу смертельные раны, страшные, сабельные, незаживающие, просто потому, что они люди.

Когда поезд прибыл на конечную, я вышла из вагона, прислонилась к колонне и стала ждать бомжа, делая вид, будто набираю эсэмэс. Дежурная по станции долго будила его, шлепая красным флажком, но он не просыпался. Потом появился милиционер, взял бродягу за край пальто и выволок наружу, как мешок с картошкой. Бродяга не шевелился. Его лицо по-прежнему было полностью закрыто воротом олимпийки. Я постояла какое-то время и направилась к эскалатору, то и дело оглядываясь. Милиционер ритмично, почти медитативно пинал неподвижное тело. На улице я подождала еще. Бомж так и не вышел. По-моему, он был мертвый. Я села в автобус и поехала домой, прижимая к груди хлеб, который не с кем было разделить. Что может быть грустнее неразделенного хлеба?.. Да мало ли. Мало ли что.

* * *

Если идти долго в глубь парка, где-то справа и позади оставляя Великий Останкинский Шприц, царапающий иглой отечное белесое небо, подмигивающий маленькими кровавыми огоньками. Если идти не оглядываясь дичающими аллеями, бесноватыми детьми и инопланетными велосипедистами. Можно, не сговариваясь, увидеть большой серый пруд, а в нем — золотой кукурузный початок, со всех шести или восьми сторон окруженный рогами изобилия. Рога похожи на переполненные мусорные контейнеры, опрокинутые взрывом и застывшие в недоумении. И если вовремя отвести взгляд влево, там будет полуразрушенное здание, похожее на военный госпиталь, а еще на брошенную пристань. На крыше у него железные буквы РЕСТОРАН, а у самых окон зловещие пыльные ели с мертвыми нижними ветвями.

А в сорок девятом году там горели желтые огни и у входа стояли автомобили. В прохладный вечер я шла по бесконечной ковровой дорожке цвета заветренной говядины; на мне было кремовое платье из трофейного креп-жоржета, нитка фальшивого жемчуга, перлоновые чулки и туфли-лодочки. Крахмальный метрдотель провожал меня к столику, зал был холоден и шумен. Граждане вокруг кушали котлеты по-киевски, гурьевскую кашу с гадкими молочными пенками, зразы и столичный салат. Граждане пили коньяк и боржом, настороженно потея под взглядами других граждан, приехавших во-о-он на той машине. Мой спутник предлагал мне пройтись, я встряхивала плавно холодной укладкой, и мы отправлялись к пруду. В холле недавние фронтовики на повышенных тонах дымили папиросами «Герцеговина флор», а потолок был невыносимо далек и пуст. У пруда шумели деревья; пруд еще не напоминал мне о японском враче, пожелавшем утопиться в ноябре, когда вода так обжигающе спокойна. Я стояла, опершись на парапет, в позе девственницы Дали, раздираемой рогами целомудрия, и взирала на рога изобилия. В сорок девятом мусор в них был свежее и аппетитнее, но фонтан и тогда не бил, а кукурузный початок торчал фаллической антиципацией отечественной космонавтики. Мне был наброшен на плечи френч, но так и не задан вопрос: «Вы выйдете за меня замуж?»

Должна ли была об этом думать, валяясь в том же парке на бескрайней лужайке пятьдесят шесть лет спустя, я, Орландо-Орландина, нелепая выдумка Вирджинии Вулф и еще сотни неведомых мне безумных поэтов?.. Когда через дорогу счастливые паралитики играли в мяч со скоростью покадровой перемотки?.. Когда на глазах багровели плети актинидии под издыхающим солнцем бабьего лета?.. Когда, спрашиваю я вас?!

Трогательная история в качестве аутотренинга. В те благословенные времена, когда я снимала квартиру с двумя подругами, котом и кроликом, работа моя заключалась в несложном управлении маленьким корейским ресторанчиком. Управляла я им с утра часов до шести, заодно стоя за баром, а потом меня заменяла вечерняя барменша, а управление пускалось на самотек. Вечером — иногда — в гости приходил Йоши, тогда еще женатый на совершенно другой тетеньке. И очень, очень редко оставался на ночь. Мои подруги, может быть, очень меня любили. А может быть, я просто им всю плешь проела со своими любовными переживаниями. Но только они очень радовались вместе со мной, когда он приходил. В один из таких вечеров мы устроили посиделки. Явились еще какие-то гости. Йоши вел себя очень любезно, шутил, не отказывался петь и даже включил свою гитару через переносной магнитофон. Я была на седьмом небе. А потом оказалось, что он еще и на ночь остается. В общем, супер. И вот уже и вечер кончился, и ночь практически тоже, лежу я на своем ненаглядном, дремлю, и вдруг он мне говорит: «Я сегодня на гастроли уезжаю в Новокузнецк. Хочешь со мной?» Ну о чем речь, старичок, конечно хочу! Только сразу поехать я не могла по двум причинам. Во-первых, надо было отпроситься с работы. А во-вторых, не было денег на билет. Мы договорились, что Йоши поедет без меня, а я приеду на другой день, когда улажу свои дела.

Я пришла на работу и наврала, что еду на похороны дяди. На кухне у нас работала повариха Э Суни, дева лет двадцати семи, крошечного роста, почти карлица. Э Суни мрачно любила золото. До помешательства. Питалась она там же, на кухне, а всю зарплату тратила на побрякушки. Я принесла ей золотое обручальное кольцо от первого брака. Тяжелое, с алмазной гранью, очень красивое. Кольцо было ей чуть великовато, но, надев его на палец, Э Суни уже не могла с ним расстаться. Она купила его у меня за шестьдесят долларов. Я открыла бар, поставила за стойку Э Суни — на табуретку, по-другому она не доставала, — и отправилась собирать вещи.

На вокзале я купила билет на вечерний поезд до Новокузнецка и, только сев в него, поняла, что мы с Йоши ни о чем не договорились. В Кузне я никогда не бывала, у меня не было там ни одного знакомого. Мобильных телефонов тогда тоже не было. Я не знала, в какой гостинице остановились музыканты и на какой площадке они играют. Я не знала, как мне найти Йоши. Не знала ничего. Я завалилась на свою верхнюю полку и стала думать, с чего мне лучше начать поиски. Обзвонить гостиницы? Или клубы? Хорошо бы найти афишу… С этими мыслями и заснула.

В Кузню поезд прибыл в шесть утра. Падал теплый снежок хлопьями, тишина, предрассветные сумерки. Переходя через пути, я поднялась на решетчатый пешеходный мост. Поднялась и остановилась. Надо было собраться с мыслями. Стою. Курю. И вдруг вижу, что по мосту мне навстречу идет мой любимый. И в руке у него заснеженная роза. Я бросаюсь к нему, конечно, обнимаю-целую. И спрашиваю: «Как ты узнал, что я приеду на этом поезде?..» А он мне отвечает: «Я встречал все поезда».