Армен - Севак Арамазд

— В прошлом я был учителем истории, причем дети меня любили, — продолжал Мираш столь же оживленно. — Когда мне исполнилось сорок, мои ученики решили отметить это знаменательное событие и закатили роскошную пирушку. После того как все закончилось и гости разошлись, а я остался один за столом, полным объедков, меня вдруг придавила такая глубокая, такая странная печаль, что думалось: вот-вот задохнусь под ее страшной тяжестью. Никогда прежде не испытывал подобного чувства. Гомон, шутки, смех, пляски — все это удивительным образом выветрилось из памяти. Осталась лишь пустота, бескрайняя пустота, и мне стало жутко. Я посмотрел на ломящийся стол и внезапно понял: то, что мы называем историей, — это объедки, оставшиеся после пиршества, иллюзия, и я занимаюсь пустым делом. Казалось, минувшие события, лица, факты, даты издеваются надо мной, показывают мне язык. И я впервые воспринял себя независимо, отдельно от всего этого. Я ощутил себя вне истории, для которой, по сути, неважно: правдива она или сфальсифицирована — нет иного смысла и цели, кроме власти, и она подобно удушливому дыму от горящей соломы дурманит и оболванивает многие поколения. Я понял, что люди придумали историю, чтобы спастись от одиночества — наполнив властью ту устрашающую пустоту, которая прячется за каждым их жестом, каждой мыслью, каждым желанием. И я смеялся, вот так, сидя один за столом, взахлеб смеялся над историей и принял бесповоротное решение бросить учительство… И вот уже больше двадцати лет я скитаюсь — так же, как ты. Работаю ровно столько, чтобы не умереть с голоду, а все остальное время скитаюсь — с востока на запад, с севера на юг — и размышляю. Иногда двигаюсь в обратном направлении, чтобы мысли мои равномерно распределялись по всем географическим широтам, — засмеялся Мираш. — Я свободен от всего: ни дома, ни семьи, ни жены, ни детей. Я даже не помню, где родился. Единственное мое занятие — думать, думать всегда, неважно о чем. Могу сказать, что чаще всего думаю ни о чем, ибо у меня нет никаких забот, думаю, скорее, о своих думах, — улыбаясь, продолжал он. — Должен признаться, что иногда мне удается совершать поразительные открытия. К примеру, недавно я обнаружил, что и сам я тоже не существую, точно так же, как история человечества. Решающую помощь в этом мне оказало мое имя. Я нашел, что отнюдь неслучайно данное мне имя — при ничтожно малом несходстве — почти с научной точностью отражает мою суть: мираж… Да, я в самом деле мираж, меня нет, хотя в данную минуту я стою перед тобой и докучаю тебе своей болтовней… — Он снова опустился на землю и принял прежнюю позу, откинувшись головой к стене.

Между тем в непроглядной черноте леса появились небольшие трещинки, и из сумрака поочередно выплывали смутные силуэты деревьев, с каждым мгновением наполнявшихся незримым и неощутимым дыханием.

— Никак не удается уснуть, — послышался озабоченный голос Мираша. Потом он осторожно спросил: — Армен, а ты-то чем занимаешься, если, конечно, позволительно поинтересоваться?

— У нас было сильное землетрясение, наш дом обрушился. Хочу заработать денег на восстановление, — медленно ответил Армен. — Родители ждут.

— Гм… — озадаченно пробормотал Мираш и, как показалось Армену, немного растерянный, умолк. Словно хотел сказать что-то важное, но передумал.

Армена охватила невыносимая тоска…

— Я всегда мечтал об Армении, — снова заговорил Мираш.

— Почему? — удивился Армен.

— Не знаю, может быть, потому, что в самом имени этой страны есть что-то благородное…

— А по-моему, имя как имя.

— Нет, — возразил Мираш, — мне всегда казалось, что эта страна — вне истории человечества. Наверное, оттого, что я из далекого далека питал к ней родственные чувства.

Армен промолчал.

— Ты не знаешь, Армен, — упершись подбородком в грудь и прикрыв веки, тихо и чуть грустно сказал Мираш, — что весь этот мир основан на лжи и фальши… ну, к примеру, как история того погибшего ребенка…

— Что же делать, таков наш мир, — невольно вздохнул Армен.

— Ты добьешься своей цели, Армен, — проворчал Мираш, — а я… я буду скитаться до конца своей жизни, пока однажды не решу умереть. Сяду под большое одинокое дерево и усну. А когда проснусь, увижу, что меня уже нет. Что я навеки замурован в стволе этого дерева…

Армен быстро взглянул на Мираша, но услышал лишь тихое равномерное похрапывание. Почувствовал, что и у него веки отяжелели. Дрожа, обхватил свои колени и опустил на них голову. Дремотная тишина сладко обволокла его, и он уснул — глубоким сном без сновидений…

На рассвете Армен проснулся так же незаметно, как и уснул. Удивился, увидев, что вокруг настолько светло, что можно без труда разглядеть что угодно. Казалось, все ночные тени — деревья, трава, птицы и насекомые — тайком надели свои тела, точно одежду, и теперь жеманничают, стараясь показать, что они всегда были живыми существами, способными двигаться, шевелиться, порхать и издавать звуки…

Армен улыбнулся, протер глаза и посмотрел в сторону Мираша, но того на месте не было: наверно, ненадолго отлучился. Армен сладко зевнул, еще раз бросил взгляд туда, где Мираш устроил свое ночное ложе, и только тут заметил под стеной квадратик бумаги, придавленный камешком, чтобы не унес ветер. Недоумевая, Армен взял бумагу в руки. Это было короткое письмо, написанное мелким, бисерным почерком. «Армен, я ухожу, чтобы отыскать старуху и выразить ей признательность за ее материнскую правдивость, спасшую меня от старых и новых людских законов. Забираю всю твою мелочь, потому что уже три дня ничего не ел. Боюсь потерять сознание и упасть на полпути. Не хотел тебя будить. Во сне твое лицо спокойно и красиво, таким я тебя и запомню. Когда-нибудь где-нибудь обязательно свидимся, и я верну свой долг. Может быть, это будет в Армении, в твоем отчем доме… Вспоминай меня добром… Твой Мираш».

Армен сложил письмо, чувствуя, что этот маленький, чудаковатый человек ему по-настоящему близок. Было в их расставании что-то роковое, и это расстроило Армена: он больше никогда не увидит Мираша… Невольно взгляд его упал на большое, одинокое дерево, чья густая и широко раскинувшаяся крона доходила до другого берега реки. Оно словно и было тем самым деревом, о котором говорил Мираш, и на миг показалось, что он уже растворился в этом могучем стволе и исчез безвозвратно…

Армен снова остался один. Он не знал, что делать дальше. Может быть, лучше уйти отсюда? Но куда? Он прочесал почти всю эту степную равнину вдоль и поперек. Ее города и села похожи друг на друга и отличаются лишь названиями. Армен вспомнил ночное происшествие, но, как это ни удивительно, оно ушло, не оставив следа, вместе с ночью и ее непроглядным мраком, в существование которого сейчас, в ярких лучах нарождающегося утра, трудно поверить. В самом деле, может, его вовсе и не было?..

Он взял свой рюкзак, забросил его на плечо и пошел вдоль стены. Удивился, когда увидел прямо под стеной глубокий ров, прикрытый стеблями беспорядочно растущей травы и низкого колючего кустарника. Ров был заполнен мутной илистой жижей, непроницаемая глубина которой внушала страх. Значит, ночью он прошел по краю этой замаскированной пропасти, не ведая, что при любом неверном шаге может полететь вниз. А разве сама жизнь не та же западня, и разве не грозит она гибелью в любое мгновение? Вполне вероятно, что эта опасность и заставляет людей всегда шагать прямо и не ошибаться…