Любитель сладких девочек - Галина Владимировна Романова

— Как она умерла? — решилась на вопрос Маша просто потому, что молчание становилось тягостным.

Володя тяжело вздохнул. Нашарил в темноте ее руку. Крепко стиснул пальцы и, уже не выпуская их, заговорил быстро, с болезненным надрывом:

— В тот день мы громко ссорились. Так громко, что соседи слева и справа облепили все заборы.

Я не выдержал и несколько раз ударил ее по щекам, при этом что-то орал. Помню плохо, но опять же все те же соседи заявили следователю, что я якобы грозился ее убить. Может быть… Может быть, и грозился, плохо помню. Короче, все произошло до безобразия банально. Такое повторялось и повторялось всегда. Катька выскочила из дома вся в слезах. Кто-то видел на ее лице кровь. Я не заметил.

Я ничего не мог видеть после того, как она надела короткое платье на голое тело… Она села в машину и, стартанув с места, умчалась в неизвестном направлении. Я напился и уснул. Разбудил меня Гарик.

— Кто это? — встрепенулась Маша, замерев от странного чувства, толчками бьющегося в сердце оттого, с какой нежностью он перебирал ее пальчики.

— Это мой самый лучший и надежный друг.

Адвокат — по совместительству — в моей компании. Мы с ним со школы вместе, и только благодаря его таланту я здесь, а не на нарах. Он разбудил меня и надавал по мордасам. Орал на меня и плакал. Это точно запомнилось. Так странно было видеть его в слезах… Потом обнял меня и начал что-то говорить про Катьку. Я с трудом соображал тогда.

Потом заявились менты и все расставили по своим местам… Катька врезалась в опору моста на скорости сто километров в час — отказали тормоза.

Потом оказалось, что кто-то специально вывел их из строя. Гарик чуть из собственной шкуры не выпрыгнул, доказывая всем, что я ни за что не смог бы этого сделать, потому что ни черта не смыслил во внутренностях машины. Приводил кучу доводов, толпу свидетелей, утверждавших то же самое.

Потом раскопал копию счета из автосервиса, где Катька якобы ремонтировала машину. Тут еще механик, который занимался ремонтом, бесследно исчез. Его характеризуют как нерадивого, и обвинение в предумышленном убийстве с меня снимают. Но труп есть, дело заведено, значит, должен кто-то отвечать. Ушлый следопыт поперся по соседям, те в один голос вещали про нашу ссору, ну и…

И инкриминировали мне статью о нанесении телесных повреждений средней тяжести, в результате которых жертва была в аффектном состоянии, что повлекло за собой ее смерть. Два года выселок. И вот я здесь… Это конец моей истории, Маш. Вернее, он намечался на следующий месяц.

— Как это?

— Витебский… Ты должна знать его… — Володя вытянул руку в сторону и зашарил по стене, щелкнул чем-то, и мягкий оранжевый свет залил комнату. — Мое дело о досрочном освобождении должно было быть представлено на рассмотрение сегодняшним утром. Ведено было залечь на дно и не двигаться, пока все не будет решено. Залег…

— Я не просила… — начала было Маша, виновато покраснев до остреньких стрелок черных ресниц.

— Тс-с, теперь уже поздно. — Он приложил палец к ее губам и опять, как в кухне, начал медленно обводить их контур. — Говорить о чем-то уже поздно. Изменить уже ничего нельзя. Пусть все идет так, как должно… Пусть?.. Маша, не молчи! Скажи мне…

Ее сердце сделалось огромным, как резиновый шар. Оно заполонило собой все внутри. Билось в горле, заставляя ее захлебываться воздухом, который пытался ухватить ее широко раскрытый рот.

Стучало в висках, груди, животе, заставляя внутри все клокотать и мучительно сжиматься. Глаза ее были широко раскрыты, но она не видела ничего, кроме огромного светящегося абажура теплого апельсинового цвета. Даже его лицо исчезло куда-то, только этот теплый, мягкий, обещающий надежду свет…

Все было ново, неузнаваемо, недоказуемо и… бесполезно. Их отношения, которых, в сущности, не было и не должно было быть. — Которые начались на пустом и грязном месте и которым скорее всего не суждено было перерасти во что-то большое и прекрасное. Сиплое, сдавленное дыхание друг друга. Шепот, скорее похожий на тоскливый шорох засохшего тростника. Руки, переплетающиеся и тискающие ноющую плоть, обречено ищущие спасения в нем — другом…

Боже, как ей было сладко и больно. Больно и сладко… Такая тоска от наслаждения, которым она едва не захлебнулась, что Маша, не выдержав, разрыдалась на его плече, когда все кончилось.

Володя расслабленно погладил ее мокрую щеку и еле слышно пообещал:

— Все будет славно, Машка, не плачь. Вот увидишь, мы со всем справимся.., вдвоем…

Здание, в котором его ждал Витебский, носило патриархальное, возвращающее к временам фашистской оккупации, название.

«КОМЕНДАТУРА» — значилось на фасаде длинного одноэтажного строения, выкрашенного коричневой краской.

Володя обстучал ноги от снега о высокий деревянный порог и вошел в полутемный мрачный коридор с одной-единственной дверью. Слева от входа, правда, виднелось крохотное зарешеченное оконце, где вечно либо спал, либо зевал дежурный.

Он поднял на Володю осоловевшие от долгого сидения на одном месте глаза и вопрошающе насупился.

— Меня ждут, — кратко пояснил Володя и, не дожидаясь ответа, пошел к двери, втиснувшейся в монолит стены милицейского барака претенциозным мореным дубом.

Она вела в кабинет Витебского. Все остальные помещения имели отдельный вход с торца здания.

Здесь же была только его обитель — великого и неподражаемого цезаря, вершащего и творящего, милующего и казнящего. И именно он возжелал сегодняшним утром лицезреть пред своими очами Панкратова Владимира Николаевича.

— Кто-нибудь объяснит мне, что происходит? — мягко прожурчал голос Витебского, стоило Володе переступить порог его кабинета. Ни слов приветствия, ни кивка головой, ни приглашающего жеста — ничего. Лишь вкрадчиво льющийся из полусомкнутых саблевидных губ то ли вопрос, то ли приговор. — Что за игру ты затеял, сынок?

Это было уже слишком, учитывая, что Витебскому было едва за тридцать пять. Вся его внешность — от худосочного телосложения до плещивой белокурой головенки — никак не располагала к тому, чтобы считать его своим отцом. Хотя… Хотя, учитывая его неограниченную власть, авторитет и умение всем этим воспользоваться, можно было смело именовать его «крестным папой» всего разношерстного люда, собранного заложниками на этой географической широте.

Не дождавшись приглашения, Володя сел в кресло для визитов, которое всегда устанавливалось в центре кабинета, закинул ногу на ногу и как можно беспечнее разулыбался, — Добрый день. Вызывали?

Были бы желваки у Витебского, они бы загуляли сейчас под синюшной кожей изможденного лица. Но ими его природа обделила, потому он ограничился нервным подергиванием ноздрями и угрожающим поскрипыванием кожаного кресла под его худосочным задом.

— Улыбаемся? Ну-ну… — Витебский свел белесые брови к переносице, минуту размышлял, вяло гоняя карандаш по столешнице, потом поднял на Володю тяжелый взгляд и спросил: