Тайная жизнь влюбленных - Саймон Ван Бой

Тяжесть маминых туфель, которые она несла в спальню. Мысль, что однажды вырастет и тоже будет носить такие.

Случайная встреча с другом.

Все давно прошло.

Затем дождь ее жизни остановился, и воцарилась темнота, только медленно билось сердце. Приглушенный звук, словно под водой.

Снова пошел дождь мгновений, и она окунулась в омут известных лишь ей мелочей:

Утренний свет, струящийся сквозь занавеси.

Запах школьных классов.

Стакан молока.

Мечты об отце, ощущение его рук на своих плечах.

Ее голова, лежащая утром на прохладной спине нового бойфренда. Такое случалось дважды, и каждый раз она словно рождалась заново.

Снова бабушка с дедушкой, но уже как герои своих собственных историй — идущие босиком по снежной грязи и наткнувшиеся на захороненную руку.

Конец войны.

Домик во Франции.

Дочь.

Внучка.

Мама за рулем старого коричневого «Рено».

Мари-Франсуаз не чувствовала своего тела и не могла закричать.

Ни звука, абсолютная тишина, лишь немое кино, проецируемое на внутреннюю часть черепа.

Она сознавала, что умирает, но еще острее сознавала, что пока жива. Будь у нее больше времени, зародилась бы надежда на спасение. Однако ее лишь затопили воспоминания.

Оставшиеся не задутыми свечи на торте — неважно, сколько лет, главное — поочередное угасание огоньков.

Звук шагов в коридоре. Она крадется босиком в кухню и видит умершего дедушку за кухонным столом. Дверца холодильника открыта.

Неразбитое яйцо на полу.

Пронзительный крик бабушки.

Теперь воспоминания не приносили боли. Жизнь стала открытым окном, а она — бабочкой. Если бы не периодические провалы в темноту, напоминающие о телесной жизни, она чувствовала бы себя на каникулах, плывущей в прохладной глубине, каждое движение рук в воде — целая философская система.

А затем Мари-Франсуаз явственно ощутила запах старого бабушкиного пальто, висевшего за кухонной дверью вместе с хозяйственной сумкой и метлой. Ей пришло в голову, что она прожила всю свою жизнь под обломками разрушенного здания, что эта жизнь придумана ею самой, той, которую она никогда до конца не знала.

И с беспринципностью умирающей она незамедлительно влюбилась в темноту и в те восемь секунд, что ей остались, — каждая секунда словно кусок хлеба для изголодавшегося человека.

На улицы Бруклина упал вечер, и вывеска над обувной мастерской Сержа засветилась красным неоном. Она будет гореть до самого утра, напоминая каждому прохожему, попавшему в свет уличного фонаря, что некоторые вещи нуждаются в ремонте. Никто не пройдет мимо слепящего блеска инертного газа, с негромким гудением текущего по трубочкам в форме букв.

На витрине под неоновой вывеской Серж выставил несколько пар обуви, так и не востребованных владельцами. Тщательная реставрация превратила их в угрюмые копии самих себя.

Под полкой с пыльными русскими журналами стоял колченогий стул для клиентов, которые ждали, пока Серж подбивает, клеит и зашивает их обувь. Тяжелый, крепкий запах клея перебивал все остальные, вводя босоногих посетителей в состояние прострации.

Видавший виды стул не мог выдержать полного веса человека, но каким-то чудом оставался на месте — восхитительно древний, с одной ножкой, занесенной над ковром, словно навеки погруженный в мечту отправиться на прогулку.

Серж — крупный русский с дубленым лицом и грустными выцветшими глазами. В молодости его огромные волосатые руки и мощная стать вызывали интерес у любителей кулачных боев. Однако он никогда не ввязывался в пьяные разборки, поэтому его считали туповатым или трусливым — считали ошибочно.

Серж учил английский — медленно, опасливо, как старики заходят в море. Ему нравилось изучать язык, потому что в значениях и произношении странных чужих слов скрывалось множество тайн. Новые слова слетали с губ Сержа и порхали по классу, словно бабочки — на удивление всем.

Серж ходил на курсы английского языка при Русской православной церкви, спроектированной по образцу одного из храмов Санкт-Петербурга. Он не раз слышал горячие споры соседских детей, доказывающих друг дружке, что церковь частично построена из шоколада. Однажды на уроке учительница спросила, у кого какая профессия, подмигнула Сержу и поведала классу, что английские слова для названия подошвы обуви и человеческой души произносятся абсолютно одинаково[1].

В тот вечер Серж долго ворочался в постели. Струившиеся сквозь квадратики занавесок лучи полной луны окрашивали его убогую квартирку в цвет слоновой кости, превращая обшарпанную мебель в черствый свадебный торт.

Он вспомнил выученное на уроке слово и произнес его вслух. Ночь уже прошла, а утро еще не наступило.

Через три недели Серж бросил занятия, потому что у него постоянно слипались глаза. На свой последний урок он пришел раньше и объяснил учительнице, что везде засыпает — возможно, из-за клея, которым пользуется на работе. Та расстроилась, что он уходит, и посоветовала читать газеты на английском.

Собрались остальные ученики, и через каких-то двадцать минут Серж провалился в сон, а вынырнул на поверхность уже в другом мире. Он снова был в России — заходил в старый семейный дом. Дул легкий ветерок. Через открытую дверь выпорхнули какие-то птички, задев его крыльями по лицу.

Пока одноклассники работали над произношением, Серж поднимался по темной лестнице дома, отремонтированного в юности его дедом. В старые времена дом находился в гуще сельской жизни. Дед устраивал там приемы с многоярусными тортами, яблочным сидром и связками ароматных трав, висящими над камином.

Вокруг усадьбы вилась река. На ее берегу и умер однажды дед Сержа, не успев дорисовать птицу, приговоренную к бескрылой жизни. Серж видел его через окно гостиной. Как и бегающие по саду ребятишки, он подумал, что старик просто задремал.

Два благословенных года Серж прожил в старом доме с женой, темноволосой белошвейкой из деревни, расположенной за перевалом, где круглый год замерзала вода.

Она умерла родами примерно через год после смерти деда. День рождения дочери оказался самым печальным и самым счастливым днем в его жизни.

Великолепный старинный дом начал приходить в упадок, и скоро пригодными для жизни остались только несколько комнат. Единственными гостями были разномастные лесные обитатели, пробиравшиеся в темноте к заднему крыльцу. Серж высыпал объедки в нескольких местах, чтобы избежать недоразумений, и подносил дочь к окну — посмотреть на животных.

Пока одноклассники Сержа, в основном его соотечественники, писали друг другу письма, он, запыхавшись, поднимался на верхний этаж пустого дома с заколоченными окнами. Внизу плакала дочка, и он порывался сбежать к ней, но какая-то невидимая сила удерживала его на месте. Как все родители, Серж понимал разнообразные оттенки детского плача — болит животик, приснился плохой сон, надо поменять мокрый подгузник. Иной раз он просиживал над колыбелькой всю ночь, словно горгулья, опасаясь самого худшего. В греческой мифологии смерть и сон — родные братья.