Тайная жизнь влюбленных - Саймон Ван Бой

Что стоит проклятым призракам отвести меня в воскресный парк, чтобы я мог поиграть в мяч со своим мальчиком, как в старые времена, или вернуть в теплую кухню, где жена усаживала меня на стул с полотенцем на плечах, собираясь остричь мои волосы!

Интересно, если рай все-таки существует, встречу ли я их там и останется ли мое безумие на земле, как одежда, которую снимаешь, когда идешь купаться?

Однажды в аэропорту рядом со мной расположилась семья. Никогда их не забуду. Они летели из Миннесоты в Лондон. Раньше из страны выезжал только глава семьи. Их было трое: отец, мать и сын — парень лет тридцати; шея у него была зафиксирована специальным устройством с мягким подголовником. На лице бедняги застыла болезненная гримаса, а когтеобразные руки он прижимал к груди. Я не увидел в его глазах ни страха, ни злобы. Они походили на мягкие зеленые холмы, к которым он был прикован десятилетиями.

Мы с ним смотрели глаза в глаза, и когда костлявые руки судорожно задергались, его мать обратилась ко мне:

— Он хочет поговорить с вами, пытается что-то вам сказать.

Как тот пастух на скале, отметил я про себя.

Я все думаю: когда он попадет в рай, расслабятся ли его тонкие пальцы, потянутся ли к мягким локонам матери? Будет ли он гулять по облакам со своим отцом, набив карманы словами? Иногда он снится мне обнаженным и прекрасным под землей, в темной скользкой пещере, стремящийся пробиться к свету.

В позапрошлое воскресенье я проходил мимо церкви, похожей на ту, где я когда-то проповедовал. И мне было что-то вроде прозрения. Я понял: меня пугает не Бог, не дьявол и не смерть, а тот факт, что все будет продолжаться, бесконечно, словно мы никогда не существовали. Я сидел на ступеньках и слушал пение хора. Множество голосов сливалось в один. Птицы на обочине дороги клевали хлебные крошки.

Вчера я весь вечер смотрел из тихого уголка аэропорта, как падает снег на взлетную полосу. Разнокалиберные грузовики выделывали балетные па на асфальте. Снежные хлопья падали и замирали, а я думал о том, видит ли меня сверху моя жена и как мне должно быть стыдно, если видит.

И даже если снег не уберут со взлетной полосы, это не имеет значения, потому что в один прекрасный день он исчезнет по собственной воле. А в другой прекрасный день вернется — с ветром или тихо-тихо, и будет слышно только запыхавшееся дыхание детей, везущих санки.

Ранний вечер. Дома выглядывают из зарослей, как из карманов. Машины неподвижны, их едва видно сквозь деревья, протянувшие руки во все стороны.

В старом деревянном доме дремлет моя жена. Усталый дом отзывается на каждое движение треском и скрипом.

Я стою на улице, не в силах идти дальше. Меня охватила странная тоска, которая одновременно разрушает мир и делает его совершенным. Я чувствую, что умер кто-то очень близкий, что у меня забрали Магду.

Жена долгое время ревновала меня к Магде, хотя они никогда не встречались.

Во дворе за несколько домов от нашего стоит старый автомобиль с просевшими дверцами и спущенными шинами. Стекла покрыты толстой коркой пыли. Лохмотья виниловой крыши трепещут на ветру, предвещая бурю. Дворники замерли посреди ветрового стекла; покрытые пылью, они напоминают две руки, торчащие из-под капюшона. На заднем сиденье целуются призраки. Через треснувшее окно просачиваются воспоминания, тают в высокой траве и прорастают полевыми цветами. Где-то в конце улицы тоскливо зевает раздвижная дверь.

Воздушным шариком вздувая кожу памяти, меня охватывает чувство, что Магда ушла.

В ветвях дерева над машиной висит целлофановый пакет, хватающий ртом ветер.

Мой отец удочерил польскую девочку Магду из Кракова, когда мне было семь. Мать к тому времени уже ушла от нас. Магда, высокая худышка с короткими, неровно подстриженными волосами и отрезанной по локоть левой рукой, вообще ее не знала.

Мы делили с ней мансарду маленького домика в Корнуолле. По воскресеньям вставали чуть свет и готовили завтрак папе, который занимался серфингом. Он плавал даже зимой, несмотря на туман и пронизывающий холод.

Иногда по утрам стояла такая темень и дул такой сильный ветер, что мы зажигали свечи и притворялись, что живем в пещере.

У моего отца появилась привычка плавать в шторм после того, как мама однажды решила, что хочет жить в Австралии со своим начальником и его детьми. Мне тогда было два года. Я ее почти не помню, но до сих пор влюблен в ее тень.

Поставив на стол хлеб и миску с вареными яйцами, мы с Магдой занимали наблюдательный пункт на лестнице, а когда на подъездной дорожке появлялись огни старого «Лендровера», мчались вниз и открывали дверь. Такой у нас был воскресный ритуал. Войдя в теплую кухню, отец смеялся над свечами и ерошил мне волосы соленой рукой. Затем отдавал Магде гидрокостюм, и она тащила его одной рукой в ванную, оставляя на ковре след от песка и морской воды.

Во время завтрака он рассказывал нам о море и о том, что видел на берегу. Однажды после сильного шторма на скалистый пляж вынесло американский самолет времен Второй мировой войны. После завтрака папа повез нас смотреть на него. Шел дикий ливень, и мы с Магдой влезли в мусорный мешок с дырками для лица, один на двоих. Фюзеляж самолета, лежащий на боку, привел нас в восхищение. Из стеклянного купола торчали два пулемета. Папа сказал, что, наверное, крылья отвалились от удара о воду, и если будет правильный прилив, их тоже скоро вынесет на берег. Мы с Магдой хотели залезть в самолет, но папа произнес «нет» таким тоном, что мы сразу поняли: спорить бесполезно. Магда предложила произнести молитву морю, и папа сказал, что и мечтать не мог о такой добросердечной дочери. Это был один из лучших дней в моей жизни.

Бывало, что когда папа рассказывал нам за завтраком свои истории, у него из носа капала соленая вода.

Когда Магда только приехала из Польши и могла выражать свои мысли разве что глазами, мы часто гуляли с ней по деревне и всегда садились на одну и ту же скамейку посмотреть, как старички играют в шары. Впоследствии, выучив английский, она рассказала мне, что про себя называла эту скамейку «небо». Небеса.

Долгими летними вечерами, когда дневной свет, розовея от заходящего солнца, постепенно уступал место сумеркам, я часто размышлял о том, как уживаются с нами неживые предметы. С какой чудесной синхронностью бездушные вещи не только заполняют мгновения, но и путешествуют во времени, словно одновременно с нами возносятся на вершину волны, стремящейся вперед, в неизведанное.

Позже, на той же самой скамейке, когда нам исполнилось по восемнадцать лет, я рассказал Магде о тайне неживых предметов, которые двигаются с нами сквозь время с той же скоростью. Она тихонько засмеялась и сказала, что это мы иногда отстаем, привязанные к воспоминаниям. Она сказала, что именно поэтому любит наблюдать за старичками в белом, играющими в шары, ведь они ускользнули от времени и вознеслись над прошлым.

Нам предстояла разлука.