Московское время - Валерия Вербинина

– Договор на десять лет, – пробормотал Семиустов.

– Десять лет – это много, – двусмысленно заметил парикмахер, вытирая платком лоб.

– А что плохого в договоре? – спросила Таня наивно. Продавщица мороженого стояла у окна в темно-красном халате. Халат был Тане велик, но она ухитрялась запахиваться так, чтобы подчеркнуть все свои пышные прелести. В пальцах у Тани дымилась папироса.

– Что плохого? – усмехнулся Родионов. – О чем можно договариваться с бешеной собакой, которая мечтает вас загрызть?

– Э, Сергей Федотыч, – важно ответил Ломакин, – я давно заметил… Вы, простите, пессимист. Партия знает, что делает!

– Надо сказать госпоже графине, – объявила Доротея Карловна и засеменила к выходу из кухни.

Семиустов помрачнел, поскольку только что состряпал на заказ ругательную статью о Гитлере, щедро наполнив текст самыми едкими, самыми оскорбительными эпитетами. И вот, пожалуйста – договор! Небось и статью не напечатают, и гонорар зажмут. Человек человеку – волк, а литератор литератору и вовсе гад ползучий.

Поскольку Ломакин прочно завладел газетой и, казалось, был намерен никому ее не отдавать, Семиустов ушел к себе и включил радио, хотя делал это редко. Пришедшая через несколько минут жена застала его в возбужденном состоянии.

– Там в последней статье сказано: договор подлежит ратификации… понимаешь? Без этого он недействителен! И конечно, Гитлер потянет время, но не ратифицирует… Поторопились наши радоваться!

Хорошо поставленный голос диктора зачитывал длинную и обстоятельную передовицу «Правды», разъясняющую положения договора:

– Мы стоим за мир и укрепление деловых связей между всеми странами… – И в финале: – Вражде между Германией и СССР положен конец.

Писатель протянул руку и выключил приемник.

– Воображаю, что они будут писать через несколько дней, – усмехнулся он. – Договор не ратифицирован, угрожающая международная обстановка, мобилизуются все возрасты военнообязанных из запаса. – Двумя руками ероша волосы, Семиустов сделал несколько шагов по комнате. – Договор – ловушка, и только большевиков можно было им купить. Будет война!

– Это все вещи, найденные при вашей дочери. Посмотрите, пожалуйста, внимательно. Может быть, чего-то не хватает…

Женщине, сидевшей напротив Опалина, было чуть больше сорока, но выглядела она дряхлой старухой и голова у нее тряслась точь-в-точь как у старухи. Тряслась с тех самых пор, как женщину привели в морг на опознание тела девятнадцатилетней дочери, труп которой был найден на улице «с признаками насильственной смерти».

– Ах, боже мой… – повторяла она протяжно и все время на одной ноте. – Ах, боже мой…

Опалин повторил свою просьбу. Петрович, сидевший в кабинете за вторым столом, насупился и послал начальнику предостерегающий взгляд, без слов как бы говоря: свидетель находится в состоянии, близком к невменяемости. Смысл мучить несчастную женщину? Пусть выплачется, хоть немного придет в себя, тогда и вызовем для дачи показаний…

– А часы? – пролепетала несчастная мать, негнущимися пальцами перебирая предметы, выложенные Опалиным на стол. Часы лежали рядом с кошельком, но женщина их не видела. Иван молча пододвинул часы.

– Ах, боже мой… боже мой…

Часы, платок, кошелек (внутри 17 руб. 73 коп.), отдельно два гривенника, лежавшие в кармане, – вероятно, для звонков из телефона-автомата, один ключ, огрызок карандаша… Мать дотронулась до карандаша с таким трепетом, словно он до сих пор хранил тепло рук ее дочери. И заскорузлый, чего только не повидавший на своем веку Петрович не выдержал, отвел глаза.

– Мне кажется, все на месте… – пробормотала мать.

– Вы уверены? А для чего вашей дочери был нужен карандаш? Может быть, она носила с собой записную книжку?

– Книжку, – пробормотала мать, проводя рукой по лицу, – книжку… Дома… на столе… я ее там точно видела…

Женщина заплакала, закрывшись рукой, ее плечи дрожали.

– За что, за что, за что… Кому она мешала? Она была такой хорошей… стенографией занималась… Вы вот спрашивали… может быть, ее кто-то не любил… желал ей плохого… Но ее все любили, поймите!

– Кавалер у нее был? Или, может, влюблена в кого была? – осторожно спросил Петрович. Осторожно, потому что черт его знает, как мать относилась к сердечному другу дочери, если тот существовал на самом деле.

– Они даже расписаться хотели, – сказала мать, вытирая слезы платком. В сущности, уже не вытирала, а только размазывала. – Фото его с собой носила…

– Где? – быстро спросил Опалин.

– В кошельке… там, внутри, в отдельном кармашке…

Опера переглянулись. Иван взял кошелек, заглянул во все отделения. Деньги на месте, мелочь на месте… Никакой фотографии нет.

– Тут только деньги, – сказал Иван.

Петрович быстро вскинул на него глаза. Он уже знал о теории Опалина, что на территории Москвы, а возможно, и других городов СССР орудует опасный убийца. Убивает по ночам, душит свои жертвы, которые никак с ним не связаны, а на память берет мелкие предметы. Но Петрович дорого бы дал, чтобы Опалин оказался неправ, потому что если у очередного убийства не окажется свидетеля или если убийца не оставит на месте преступления важную улику, которая позволит его вычислить, шансы изловить его будут крайне невелики, и никакой Шерлок Холмс тут не справится.

– Может быть, они поссорились? – пролепетала мать. – Но Нинель мне ничего такого не говорила…

Имя Нинель в те годы сделалось чрезвычайно популярно – и вовсе не из-за иностранного звучания, а потому, что «Нинель» – это Ленин, прочитанное наоборот.

– Как зовут молодого человека, где он живет и где его можно найти, кроме дома? – спросил Опалин.

Он записал все полученные сведения и, глядя на сидящую напротив измученную женщину, проговорил:

– Я обещаю вам сделать все возможное, чтобы поймать убийцу вашей дочери… А теперь возвращайтесь домой. Петрович! Проводи Варвару Афанасьевну… Нет, вот что: скажи Харулину, пусть довезет до дома, да и сам езжай, проследи, чтобы все было в порядке.

– А если Харулин на выезде?

– Зызыкина попроси.

Рыцарь, чистый рыцарь, с неудовольствием помыслил Петрович. Как будто у них мало работы или они обязались работать няньками для родственников жертв. Но в глубине души он все же сознавал правоту Опалина – и не только из соображений гуманности, а и потому, что свидетели, к которым проявляли участие, проникались к Ивану симпатией и нередко вспоминали какие-то дополнительные детали, мелочи, которые сильно помогали в расследовании.