Савва Морозов - Анна Федорец

Мало кому удавалось постигнуть характер Саввы Тимофеевича. Отчасти в силу его замкнутости, отчасти — благодаря тем маскам, которые он менял не задумываясь. Под ними лишь с огромным трудом можно было различить его собственную личность. Так, Марк Алданов о Морозове писал: «Сердцеведы недоброжелательно говорили, что он в делах готов раздавить человека, называли его глаза «хищническими» и «безжалостными», приписывали ему разные изречения, подходившие Сесилю Родсу или коммодору Вандербильту».[85] Но Савва Морозов отнюдь не был человеком жестоким, готовым пойти на всё ради наживы. Скорее, сторонние люди часто наблюдали одну из его масок — ту, которую Морозов с большим старанием силился прирастить к своему лицу и которую часто принимали за действительный душевный облик купца.

Актриса МХТ Мария Федоровна Андреева в записях 1915 или 1916 года называла Морозова одним из благороднейших людей, встретившихся ей в жизни, и добавляла: «Трудно представить себе, не зная его, как этот миллионщик и прославленный самодур был застенчив, скромен, как мало ему нужно было для того, чтобы считать себя обязанным каждому, выказывавшему хоть немного искреннего и неподкупного внимания ему». От природы характер Морозова был мягким, а самого его можно назвать человеком незлым, скорее даже добрым или, по словам Д. А. Олсуфьева, — добродушным. Антон Павлович Чехов в одном из писем, характеризуя пермского (Н. В. Мешкова) и московского (Морозова) миллионеров, писал: «Мешков хороший, добрый парень, Савва тоже». Добродушие Морозова подчеркивает в воспоминаниях и Константин Сергеевич Станиславский: Морозов «согрел нас теплотой своего отзывчивого сердца и ободрил энергией своей жизнерадостной натуры».

Добродушие Морозова шло рука об руку с личной порядочностью купца. Так, Станиславский в письме Немировичу-Данченко заявлял: «В порядочность же Морозова я слепо верю. Я ему верю настолько, что никаких письменных условий заключать с ним не хочу». Савва Тимофеевич честно выполнял все взятые на себя обязательства. Так, во время Нижегородской выставки 1896 года один из ее устроителей, общественный деятель, капитан 2-го ранга Михаил Ильич Кази, обращаясь к Морозову, произнес прочувствованную речь, в которой советовал Морозову не обольщаться благами мира сего и не занижать поставленную им для себя высокую планку. После окончания речи Морозов «…успел шепнуть Михаилу Ильичу какое-то такое обещание насчет школ технического образования, которые были излюбленною мечтою Кази, что старый энтузиаст расцвел розой. Он всегда так расцветал, когда ветречал хорошего человека и хорошее человеческое дело».[86] Действительно, очень скоро, во время той же выставки, Савва Тимофеевич исполнил свое обещание, собрав с ярмарочного купечества «капитал в четверть миллиона рублей» на устройство бумагопрядильных школ.

При всем добродушии, при всей порядочности Морозова, недоверие к людям принуждало его выставлять свой нрав более жестким, нежели он на самом деле являлся. Присущая Савве Тимофеевичу ранимость заставляла его скрывать мягкое «нутро», уводя из-под возможных ударов. А для этого как нельзя лучше годилась твердая, жесткая оболочка. Ее очень хорошо описал Немирович-Данченко: Морозов «…не преувеличивал, говоря о себе: «Если кто станет на моей дороге, перееду не моргнув». Владимир Иванович сам «купился» на предложенную Саввой Тимофеевичем уловку. В отличие от него Марк Алданов сумел увидеть кусочек души Морозова. Литератор отмечал: «В действительности, он никого не «давил», был в делах честен и никак не безжалостен. Напротив, был скорее добр, хотя и не любил людей, даже тех, кому щедро помогал».

Савва Тимофеевич постоянно рефлексировал, старался осознать свое место в мире и как можно лучше сыграть предназначенную ему жизненную роль. «Душой всегда, хоть не так уж напряженно, искал добра и смысла», — писал Марк Алданов. По словам А. Л. Желябужского, Морозов был «…вечно мучим сложнейшими противоречиями не только мировоззренческого, но и личного характера».[87]

Увлекаясь каким-либо делом или человеком, он мог на время оставить в стороне свои искания, но потом вновь и вновь возвращался к ним мыслями. В Морозове говорила, если можно так выразиться, социальная совесть. Он осознавал, что богатство — это инструмент, которым надо пользоваться по назначению, и пытался это назначение осуществить. Он заботился о нуждах своих рабочих, старался обеспечить им лучшие условия существования, нежели на других фабриках схожего профиля.

Морозов понимал: как человек очень богатый, имеющий связи в обществе, он может кое-что изменить в течении русской жизни — и, действительно, старался по мере сил продвигать необходимые, с его точки зрения, преобразования. В то же время наступали периоды, когда он старался отделаться от обостренного чувства внутреннего долга, поступал наперекор своей совести и от этого порою жестоко страдал. «Ему было совестно и перед прислугой, как перед рабочими и служащими на заводах. Но он сам себе отвечал, что с такими упреками совести можно спокойно прожить долгую жизнь».

На протяжении многих лет Морозов постоянно помогал людям. Не только деньгами: как никто другой, он умел устраивать чужие дела. Так, по свидетельству М. А. Крестовниковой, «в первый раз Савва проявил свои чисто дипломатические способности», когда завязался роман между его красавицей-сестрой, Юлией Тимофеевной Морозовой, и Григорием Александровичем Крестовниковым. Это случилось в конце 1870-х годов. Савва Тимофеевич, которому в тот момент было около шестнадцати лет, старательно оберегал старшую сестру от козней недоброжелателей, которые пытались развести эту пару. Кроме того, «он в это время стал поверенным Юлии и ее помощником в ее отношениях к Грише. Весьма чуткий и понятливый, он угадывал всякий ее взгляд. Устраивал, чтобы они оставались одни. Занимал лишних гостей. Отвлекал на себя внимание других, когда видел, что они уж слишком увлеклись друг другом».[88]

С тех пор прошло много лет, но Савва Тимофеевич всё так же охотно помогал устраивать дела — не только родственникам, но также людям малознакомым, а то и вовсе чужим. Так, Н. А. Варенцов приводит в воспоминаниях занятный эпизод, случившийся на Нижегородской ярмарке и рассказанный ему самим Морозовым. Савве Тимофеевичу, как «…председателю ярмарочного комитета, полагалась бесплатная казенная квартира в Главном доме на ярмарочное время… Для услуг при казенной квартире имелся у него мальчик-«казачок». Однажды поздно вечером, придя к себе спать, Савва Тимофеевич отпустил мальчика спать, а сам засел читать корреспонденцию… Было поздно, в передней раздался звонок, потом второй, третий. Он встал, чтобы разбудить мальчика, но мальчик так крепко спал, что разбудить его не удалось, тогда он пошел сам отворить дверь. Перед ним стояла дама, изящно одетая, под вуалью, и говорит: «Савва Тимофеевич! Простите меня великодушно, что я побеспокоила вас в такое позднее время, разрешите поговорить с вами о важном для меня деле. Я с вами знакома», — и поднимает вуаль. Савва Тимофеевич узнал ее: встречался с ней у своих знакомых.